Белый флаг над Кефаллинией - Марчелло Вентури

И все-таки я был взволнован, хотя и не хотел себе в этом сознаться.

Водитель, подмигнув мне, повторил еще раз:

— Так не забудьте: меня зовут Сандрино!

Глава вторая

1

Тем, кто приехал сюда, как Адриана и ее товарки, после семимесячного пребывания в Африке, Аргостолион казался настоящим городом. Тут было все: оживленные улицы, многоголосый шум толпы; работали кафе, выставлявшие на тротуары свои столики, сверкали на солнце витрины магазинов; на перекрестках по знаку регулировщика из военной полиции надо было останавливаться. После семи месяцев, проведенных в плоской мраморно-серой пустыне, в тыловых бараках и среди пушек, Адриана и ее товарки, высадившись в аргостолионском порту, устало огляделись вокруг и залюбовались оливковыми и сосновыми рощами, темневшими на вершине холма, за зеленовато-золотистыми крышами и колокольнями.

— Ну, что скажете, девочки? — спросила Адриана. Она стояла с соломенной сумкой через плечо, широко расставив длинные худые ноги, точно солдат на посту. — Не кажется ли вам, что это местечко подходит нам как нельзя лучше?

Их устроили на пустующей Вилле. Признаться, далековато: по другую сторону залива, как раз напротив города, За домом возвышалась гора, впереди раскинулся сад. Проезжая по шоссе, ведущее на Ликсури, можно было увидеть лишь верхний этаж и крышу: бледно-голубой фасад Виллы с выцветшими зелеными ставнями скрывала густая листва агав и высокая каменная ограда.

На несколько дней девушкам предоставили полный отдых, чтобы они немного осмотрелись и пришли в себя.

Утром они садились в расхлябанный тарантас, и бывший матрос, по имени Матиас, вез их по длинному мосту в город.

Тарантас и оживленно болтавшие девицы с трепетавшими на ветру раскрытыми, точно чашечки цветов, зонтиками отражались в морской глади. Матиас, сидя высоко на облучке, мерно покачивал головой в такт лошадиному шагу.

После обеда они запирались у себя в комнатах; спасаясь от зноя, закрывали ставни, ложились на свои койки больничного образца, читали, потягивали некрепкий холодный кофе или же опускались вниз, в гостиную, и, не включая радио, играли в карты.

Через щели ставень было видно море; сверкающее и неподвижное, оно слепило глаза; виднелась изогнутая линия берега, порт, военные суда на приколе. Часто на каменистом пляже, напротив Виллы, появлялась группа солдат. Они прибегали сюда, словно ватага мальчишек после школы; громко переговариваясь, поспешно сбрасывали с себя одежду и, оставшись в одних трусах, шлепая по воде руками, бросались в море; вокруг вздымалось облако золотистых брызг.

Но никому из девушек не хотелось на них смотреть: мужчины, и особенности солдаты, им опостылели. А если какая-нибудь и задерживалась на секунду у окна, то лишь от нечего делать, не зная куда себя девать в перерыве между двумя партиями в карты: то ли почитать старую газету, то ли выпить скверного кофе. Глазеть, как купаются солдаты, было не более интересным, чем лежать на спине и смотреть в потолок.

Бывали дни, когда Адриана предавалась этому занятию часами: лежала, уставившись на красивый нежно-розовый потолок своей комнаты. По углам ниспадали гирлянды каких-то незнакомых ей лесных цветов; возможно, такие цветы росли где-нибудь в глубине острова, она все пыталась отгадать их название. Адриана смотрела в потолок и обмахивалась полотняным веером, на котором сверкали перламутровые фигурки и вышивки. Это был подарок синьоры Нины: она преподнесла по вееру каждой, так что в знойные послеобеденные часы, когда стихали голоса и замирали шаги, в полной тишине слышалось только это постепенно замирающее усталое шуршание вееров.

Адриана смотрела на потолок, на лесные цветы, ниспадавшие по углам, и вдруг, без всякой видимой причины, — должно быть, от безделья — на нее нападала какая-то странная тоска. «Кто бы мог подумать, что все так сложится», — размышляла она. Перед ее мысленным взором проходила вся ее жизнь, точно на диапозитивах, которые кто-то показывал на потолке — экране. Образы возникали одновременно, накладываясь один на другой, но при этом не теряли четкости: вот ателье Джузеппы, воскресные киношки на окраине города, прогулки с подругами к железнодорожному переезду, танцы под джаз-оркестр в прокуренных залах «Дополаворо».[4] Если бы ей тогда сказали, что от того злосчастного номера гостиницы она докатится до Кефаллинии, она бы не поверила. Тоска переходила в печаль, и почему-то — она сама не могла понять почему — хотелось плакать.

Чтобы отогнать грустные мысли, она вставала, подходила к стоявшему на комоде зеркалу, красила губы. В полутьме, при закрытых ставнях, руки ее белели, точно рыбы, вытащенные из воды. Бедра, грудь тоже казались ей белее обычного. Лицо в рамке зеркала казалось ей далеким-далеким, — может быть, оттого, что зеркало было старое, потускневшее. Черты лица расплывчатые, нелепая челка до самых бровей. Брови тонкие-тонкие, нарисованные черным карандашом на чуть припухшей коже надбровий, повыше своих, выщипанных. А под ними глаза — широко раскрытые, бесцветные, но излучающие свет, словно два фонаря. Глаза ничего, глаза ей еще нравились; несмотря на отеки, они пока не утратили блеска молодости.

Она закуривала сигарету, успокаивалась. Ничего плохого не может с ней случиться в этом доме, еще сохранившем следы мирной жизни. А что касается военных судов в гавани, солдатских палаток, автоколонн, складов, сторожевых постов, то все это напоминает веселый военный лагерь, — пусть загадочный, странный, но ведь многое из того, что делают мужчины, так странно…

Кто они такие, эти солдаты, что копаются с лопатами в руках на полях острова? Крестьяне, одетые в солдатскую форму! Вон они возятся на виноградниках, как возились у себя в Калабрии и в Тоскане, подобно всем крестьянам на земле.

А офицеры ведут себя совсем как шумливые студенты во время каникул; рады, что могут наконец отдохнуть вдали от жен, поразвлечься невинной игрой на этом острове, отданном в их полное распоряжение.

«Скоро опять начнем работать, — почти с облегчением думала Адриана, — по крайней мере некогда будет предаваться грустным размышлениям».

Она начинала медленно одеваться, все время наблюдая за собой в тусклом зеркале, приглядываясь, не появился ли какой-нибудь признак возраста, — ведь прошел еще один день, — не обнаружился ли симптом неумолимо надвигающейся старости.

В соседней комнате стучали в стенку — это Триестинка давала знать, что собралась идти на пляж.

— А ты, — кричала она, — ты скоро?

Они выходили на дорогу и, спотыкаясь, с цветастыми зонтиками в руках, шли к каменистому, безлюдному в этот час пляжу… Впереди двигались их смешные, длинные, похожие на карикатуры тени.

— Взгляни, на что мы похожи! — говорила Триестинка.

Ноги их были открыты выше колен; юбки до того узки, что в них с трудом удавалось передвигаться; все в сочетании с зонтиками это производило странное впечатление. Зонтики принадлежали другой эпохе, другому миру, не имевшему ничего общего с открытыми выше колен ногами и обтянутыми юбками.

— Все-таки вид у нас похабный, — говорила Триестинка с каким-то удовлетворением. — Сколько ни старайся, а за порядочных нас принять нельзя.

Иногда крестьяне, работавшие в поле или на винограднике, оборачивались и провожали их долгим взглядом.

— Эти турки только и знают, что вкалывать, — говорила Триестинка.

Некоторые присаживались на низкую каменную ограду, чтобы рассмотреть девиц получше.

Когда приближался грузовик, девушки отступали на обочину: ручка зонтика на плече, зонтик — за головой. Как на картинке! Стоило ехавшим на машине солдатам их заметить, как они начинали горланить, высовываться из кузова, размахивать руками.

— Красотки! — надрывались они. — Идете купаться? Не надо ли подсобить?

Адриана улыбалась.

— Орите, орите, сейчас вы бойкие, а вот посмотрим, как подожмете хвост, когда будете стоять у нас в очереди!

А Триестинка бледнела от злости; загорелая кожа становилась синеватой, мертвенной. Сложив руки рупором, чтобы ее лучше слышали, она натужно кричала:

— Подсобите лучше своим сестренкам! Разволновавшись, она роняла зонтик; подхваченный вихрем, он катился вслед за машиной. Обе девицы бросались вдогонку под хохот солдат с удалявшегося грузовика.

Триестинка останавливалась посреди дороги и, выпрямившись во весь свой гренадерский рост, с трудом переводя дыхание — мощный бюст ее вздымался и опускался, — не в силах больше кричать, молча грозилась кулаком.

— Идиоты проклятые, — цедила она потом сквозь зубы. — Подумать только, ведь именно ради них мы и торчим на этом вонючем острове…

В эти знойные послеобеденные часы Кефаллинию окутывала какая-то едва заметная дымка. После того, как поднятая грузовиком пыль оседала, вода в заливе снова приобретала цвет светло-голубого неба; далекие горы и холмы, маячившие в голубоватом мареве, казалось, плавали в воздухе.