О бывшем купце Хропове - Николай Никитин

- Здравствуйте, Олимпиада Ивановна, - сказал Мокин любезно. - Что же вы не присядете?

Она попробовала было присесть на краешек табуретки, где стоял горшок с маслом, но табуретка закачалась, так как была на трех ножках.

- Ах, простите... Здесь не совсем чисто. Вот я вам сейчас опорожню, сообразил Мокин и резким движением руки сковырнул с кресла груду окурков на пол, сразу подняв такое облачище пепла, что Олимпиада Ивановна расчихалась.

- Фу, фу, фу... Что вы тут такое копите? Я думала, пушка выстрелила.

- Да, действительно, - смущенно согласился Мокин. - Некогда, знаете, выбрасывать, ну и набралось.

- Но ведь это же нечисто, Яша.

- Да, действительно, Олимпиада Ивановна. Но я живу без предрассудков...

И Мокин весело тряхнул рыжими, как огонь, кудрями.

- И потом, знаете, Олимпиада Ивановна, скучно без пыли одинокому человеку. Ну, у кого жена там или розанчик какой-нибудь, тому действительно приятна чисстота... А мне зачем? Мне этак удобнее, да и уютнее оно как-то.

Сам он неизвестно каким образом уместился на краешке табуретки, и она не пошатнулась. И, точно в оправдание этого, улыбнулся Яша Мокин.

- Это вам с непривычки, Олимпиада Ивановна.

- Может быть... - согласилась она.

Оба посидели друг против друга молча минут десять. Наконец Олимпиада Ивановна собралась с силами.

- Вы простите меня, Яшенька, за прошлые слова.

- Что вы, Олимпиада Ивановна, я и думать давно забыл. У меня всегда так: меня оскорбят, ну, думаю, кипятком оболью или даже застрелить могу, тогда мне не попадайся под руку, тогда точно винт винчусь, все могу сделать. А прошла неделя, и уж сам остыл...

И, помолчав, добавил, как бы с некоторой тайной мыслью:

- ...И даже с сожалением вспоминаю.

- Да вы совсем, значит, хороший, - с какой-то тронутостью сказала Олимпиада Ивановна.

- Как вам сказать, Олимпиада Ивановна, может быть, я и гадкий. Только я не думаю о гадости, значит, я не из желания гадить нагадил. Все мы хорошие, когда спим.

- Это о чем, позвольте, Яша?

- Это я так-с, Олимпиада Ивановна.

Хропова вынула платочек, не зная, как начать разговор. И неожиданно выручил сам Яша.

- Олимпиада Ивановна, я человек русский, я прямоту люблю. Вы насчет картинки пришли?

- Насчет картинки, Яшенька, - призналась Олимпиада Ивановна и, закрасневшись слегка, застыдившись, поднесла платочек к голубым своим глазам.

И вдруг стало стыдно Яше белокурых ее волос, и голубых глаз, и этого платочка, и он, почувствовав себя страшным подлецом, упал перед ней на колени.

- Олимпиада Ивановна, не плачьте, я сейчас побегу и замажу.

- Не надо замазывать, Яшенька.

- Нет, я замажу, Олимпиада Ивановна. Я не могу так.

Он вдруг схватил кисть и ведро, чтобы побежать в церковь.

- Нет, Яшенька, - властно остановила его Хропова, - я запрещаю. Не замазывай, пожалуйста. А вот, когда мы уедем, тогда замажьте, уж тогда, миленький, пожалуйста, замажьте, я с вас слово возьму.

Яша в изумлении неловко присел на свою табуретку, так что чуть не опрокинул с нее масляный горшок.

- Что такое в мире делается, не понимаю я. Олимпиада Ивановна, куда вы уедете?

- Сейчас объясню. Выходит так: в мире надо жить, Мокин, обманом и свинством, иначе не проживешь. И дело мое обстоит так. Как вы знаете, Антон Антонович, прости господи, упористый человек, и уж коли сказал, так кончено - менять не будет, хоть тут мир расколись вдребезги. Сегодня у нас один фокус, завтра другой, и ежели он начал так расстраиваться, необходимо его рассеять. Мне и Сонеберг говорил так, Яша. И, по правде говоря, самой-то мне Посолодь наша так посолодела, так мне хочется все поглядеть, ничего-то я не видала за сорок пять лет, скоро пятьдесят стукнет, кроме Посолоди, что вот так бы и вырвалась, так бы пешком пошла, глаза завязавши, червяком бы поползла, гадом. Как же это сделать, Яша?

- Не знаю, Олимпиада Ивановна.

- К вам придет Антон Антонович и просить будет. А вы его не слушайте.

- Как не слушать?

- Так, не сдавайтесь на просьбы, да и все. Ну, приврите что-нибудь...

- Что же я привру?

- Ну, Яша, будто стали вы маленький. Не могу, скажите, да и все, совесть мешает.

- Этого я не могу сказать. Он не поверит в этом мне.

- А ведь, пожалуй, в этом и не поверит вам. Это вы верно, Яша. Ну, тогда скажите, что боитесь начальства, да мало ли что можно сказать.

- И в этом он не поверит мне, Олимпиада Ивановна. Все знают, начальства я не боюсь.

- Вот что тогда вы скажите...

Олимпиада Ивановна задумалась и, найдя что-то ловкое и убедительное, даже прищелкнула пальцами.

- ...Скажите так, что невыгодно это вам, невыгодно, вот и все... Или даже просто скажите ему, что не станете вы себе службу портить...

- Карьеру, лучше сказать, Олимпиада Ивановна.

- Ну, вот так. Вот тогда увидит Антон Антонович, что некуда ему податься, а я его подзужу, бросим все да уедем от этой гадости, и чтобы разошлась эта смута, он тут и согласится. Так мы рассеемся, и ему хорошо, да и мне это такая радость. А когда вернемся, тут уж и нет ничего. Тут уже всё замазали.

- Вы очень хорошо, очень умно придумали, Олимпиада Ивановна. Вам бы комиссаром быть.

- Вот все и кончится по очень хорошему. Вот, Яша, дайте мне слово и на то и на это.

- Даю, Олимпиада Ивановна.

Олимпиада Ивановна, встав с кресла, надела не спеша митенки.

- Всегда это вы принарядившись... - слюбезничал Мокин.

- Старинные еще, Яша. Я ведь до сих пор стариной живу. Нынче Антон Антонович за все семь лет революции ничего мне не покупывал, булавки простой не принес. Так можно мне на вас, Яша, надеяться?

- Да что я - собака, Олимпиада Ивановна, что я - кошка? Будьте спокойны. Пойдемте, я вас провожу.

- Ой, Яшенька, не хочу, чтобы кто видел. Такое наплетут...

- Да что вы.

Поискав в сору зонтик, Олимпиада Ивановна успокоенная вышла от Мокина.

Пробуждение Антона Антоновича было радостным.

Когда стал он одеваться, приключилась с ним, правда, маленькая история, на несколько минут омрачившая его настроение, Антон Антонович обувал левую ногу, наклонился, чтобы поднадавить на пятку; вдруг темная тень пролетела в глазах, похолодел лоб, и к глазам точно кто коснулся льдом, сжалось в кулачок сердце - и Антон Антонович чуть не потерял сознание.

- Что с тобой, Антоша?

- Ничего, мать, будто кто-то меня схватил.

- Это от сердца, Антон Антонович, я тебе накапаю нервных капель, выпей скорей. Луша, рюмку скорей!

Все болезни лечила Олимпиада Ивановна своими нервными каплями. Но когда выпил Антон Антонович рюмочку, через четверть часа почувствовал себя легче, лучше, веселее.

- Луша, палку мне принеси.

- Да не брали бы вы с собой палку, Антон Антонович. Вы еще побьете Мокина.

- Дурочка ты... Таких людей не палкой учат, а розгой.

- Он уж не такой дурной, - заступилась за Мокина Олимпиада Ивановна.

- Да уж не в стачке ли ты с ним? - пошутил Антон Антонович, и Олимпиада Ивановна покраснела.

Но Антону Антоновичу некогда было замечать. Взяв палку, чтобы не оскользнуться, он направился к дьяконову дому на Егорьевской улице (потом Красной)... Жители, решив, что ее без конца будут переименовывать, в обиходе оставили для себя прежнее название - Егорьевская.

Боясь, как бы художник не ускочил куда по своим делам, Хропов заторопился впритрусочку среди мягких, молодых сугробов. Он углядел, что за его спиной жители перемигиваются и кукишем стучат по лбу.

"Ладно, стучите, - подумал Антон Антонович, - еще кто кого перестучит?"

Дойдя до церковного двора, хотел он зайти в церковь, еще раз поглядеть себя в гнусном этом виде, но церковь была замкнута, а на крыльцо дьяконова дома выскочил сам художник, видимо поджидавший Хропова.

- Сюда, сюда, Антон Антонович! - крикнул ему Мокин.

- А, знаменитость... когда приехал?

- Вчера еще, после вечерни, Антон Антонович. Вот сюда, Антон Антонович, - сказал Мокин, почтительно беря Хропова за руку. - Здесь оскользнетесь.

- Не такой дряхлый, Яша. Ну, показывай свой дворец. Так бы, может, и не пришлось побывать, да и ты бы не позвал, не любишь ты гостей звать... громко, больше от некоторой неловкости, смеялся Хропов. - ...А вот тут довелось нашему светиле визит нанести. А неприглядно ты живешь, Мокин, сказал Хропов, осматривая уже известную нам обстановку мокинской комнаты.

- Так лучше, Антон Антонович, я человек новой формации. Мне совсем это незачем. Я в жизни люблю легкость. Вдруг через час не понравится мне в вашем городе жить - сейчас всю рухлядь за полтинник продал, подушку под мышку, извозчика...

- Гм, - усмехнулся Хропов, - ежели все будут так жизнь решать, мы и государства не построим никакого. Таких бы людей, вроде тебя, изничтожать нужно. И откуда, не понимаю, такой характер взялся у русского человека?

- От птицы, я думаю, Антон Антонович.

- Сам ты птица, да еще редкая, тебе доложу.

- Вечно вы нервничаете, Антон Антонович. Говорят же, что человек произошел от обезьяны. А обезьяна откуда? Из птиц. А птица от рыбы...