Черные люди - Всеволод Иванов

Стоявшие на мостике трое купцов тоже уважительно приподняли свои шляпы, перекрестились ладонью.

— Растет Архангельск! — заметил Эшли.

Это уже было видно отсюда, с рейда. Из ворот Гостиного двора выбегала новая мостовая из свежих бревен, бежала берегом, выше по реке, туда, где тоже в рубленых стенах стоял городок с рассыпанным кругом посадом и еще дальше, до самой Софийской слободы. А за слободой блестели кресты и купола белостенного Михайло-Архангельского монастыря.

— Ага! — прохрипел мистер Кау. — Капитан Ричард, ваши московиты уже не живут в берлогах. Они строят города!

Молчаливый мистер Уайт моргнул белыми ресницами.

— И большие! — заметил он. — Побольше Архангельска! Возьмите Великий Устюг! Вологда! Ярославль!..

— Москва, пожалуй, побольше Лондона? — иронически осведомился, мистер Эшли.

— Не меньше! — простодушно подтвердил мистер Уайт. — Больше! Двести тысяч жителей. И смотрите, какое здесь движение в порту!

Берег был сплошь заставлен мелкими судами, кишел народом.

— Принять пристава с правого борта! — распорядился капитан.

К кораблю подходили в дощанике трое московитов в красных кафтанах да худенький юноша в коричневой однорядке. Над бортом поднялась черная борода пристава, и сам он, широкий в плечах, чванный, гремя саблей, шагнул на палубу, за ним лезли его сопровождающие.

Пристав Афанасий Огурцов одернул кафтан, огляделся и, переступив желтыми сапогами с загнутым вверх носком, снял шапку, отвесил чинный поясной поклон, пальцами правой руки коснувшись палубы.

— Боярин и воевода князь Василий Степанов княжой сын Ряполовский на приезде иноземных гостей приказал челом бить и спросить, какой земли люди и поздорову ли пожаловали.

Замолк бас пристава, и петуший голос юноши бойко повторил вопрос по-английски. Трое купцов удовлетворенно переглянулись и вместе с капитаном церемонно отсалютовали черными шляпами.

— Мы английского короля люди, прибыли с разным нужным товаром в Московское царское государство. А доехали мы хорошо и в добром здравии, — бойко перетолмачил остроглазый парнишка ответ капитана.

— Э, дьявол! — проворчал про себя Кау: на рейде только что он заметил желто-голубой флаг. — Опять мошенники шведы! Опять будут штуки!

И в упор спросил пристава:

— Давно шведы прибыли?

Пристав видел перед собой выскобленное бритвой, словно бабье лицо со складками жира на подбородке, светлые глаза из-под густых бровей, светящиеся хитростью, напористою силой, и, ничего не уловив из лающих звуков чужой речи, однако понял, что от него что-то хотят выведать. Московит сразу схитрил и, не слушая переводчика, улыбаясь в мех бороды щербатым ртом, сказал учтиво медвежьим голосом:

— Проезжие грамоты подайте!

Слова «проезжие грамоты» капитан Стронг понял без переводчика, вытянул бумаги из-за обшлага кафтана, показал их приставу, добавив:

— Мы сами будем у его превосходительства воеводы!

Лоцман Прокопий вдруг тряхнул волосами, оглушительно, по-разбойничьи, свистнул в два пальца.

— Ермилко, — крикнул он с борта, — лодью подай! Восвояси! — И, обратившись к купцам, пригласил озорно: — Со мной, може, едем, господа купцы?

— Благодарим! Мы пойдем на берег на своем шлюпе!

Купцы и капитан плыли по искрящейся солнцем реке, пристав гнался за ними в своей лодке. Высадившись на московитской земле, купцы поправили шляпы, локоны и шествовали, опираясь на высокие трости, важные, уверенные в себе, заботливо выбирая, где ступить, чтобы не замарать белых чулок и блестящих башмаков с пряжками.

А кругом двигались, толкались, шумели, кричали, божились, бранились волосатые, бородатые люди в толстых шапках, в смурых, синих, коричневых однорядках, в кафтанах, в сермягах, в зипунах, а то и в овчинных полушубках сверх низко подпоясанных белых, синих, красных косовороток. От берега к воротам Гостиного двора, обратно из ворот к берегу беспрестанно, муравьиной цепочкой бежали с мерными криками один за другим полуголые люди, тащившие на плечах, на головах, на носилках тюки, мешки, ящики, катившие тяжелые бочки. При проходе иноземцев московиты подталкивали друг друга под бок, подмигивали, смеялись и говорили так, что пристав останавливался, грозил кулаком и выкрикивал бешено все одни и те же слова.

В толпе сновали, зазывали, смешили прибаутками сбитенщики, пирожники, лапшевники, хлебники. Мелькали иногда черные, как маслины, глаза, подстриженные по-бабьи челки греков, в пестрых халатах степенно проходили персы с крашеными бородами, армяне в барашковых шапках конусом, в наборных серебряных поясах, попы в скуфейках, с деревянными крестами на шее. Прошло трое голландцев в коротких серых куртках на меху, приподняли грибастые шляпы, пробежали двое немцев. Поосторонь деревянной мостовой сидели нищие, пели умильными голосами, протягивая чашки:

Отцы наши, наши батюшки,Дай вам господи доброго здравья!Донес вас бог-господьДо крайнего Михаила-архангела!

У раскрытых под высокой рубленой башней ворот держало сторожу с десяток стрельцов в красных кафтанах, с широкими перевязями через плечо, с которых свешивались заряды, в шапках с разрезом, при саблях, с пищалями в одной, с бердышом — в другой руке.

На стене башни, над воротами, перед образом Георгия-победоносца горела розовая лампада.

Перед воротами пристав Афанасий Огурцов приостановился, оглянулся на иностранцев, снял шапку, перекрестился и тогда только двинулся в ворота с обнаженной головой. За ним обнажили головы и купцы и проходили гулкую, сырую башню, держа свои шляпы на отлет, а стрельцы смотрели на них, посмеиваясь.

— Порядок-то асеи теперь, видно, знают! — ухмыльнулся в полуседую бороду толстощекий десятник.

— Выучились! — отозвался охотно другой, высокий, молодой, с малиновыми губами, в русых усах и бородке. И добавил вполголоса: — И зачем царь их сюда только пускает!.. Нехристи!

Внутри Гостиного двора были суплошь, словно начинка в пироге, натолканы, наставлены приземистые избы с широкими дверьми на кованых петлях, с окошками за решетками… Стояли три торговых ряда — аглицкий, голландский, русский, за ними счетные и жилые избы, однако без печей— кухни вынесены были на заднюю стену Гостиного двора. Отдельно — каменная царская кладовая. Всюду товары — в ящиках, тюках, бунтах, бочках, укрытые пахучими липовыми рогожами. Проходы и проулки набиты народом, воздух звенел от криков, крепко пахло все по-разному— кожей, овчинами, пряными специями, смолой, дегтем, ворванью, а крепче всего и иногда почти что невыносимо — тронувшейся соленой рыбой.

Пристав довел купцов до ихней Счетной избы, откуда выскочил навстречу длинный сутулый человек в московском зеленом опашне, в меховой шапке и радостно приветствовал по-английски:

— Привет во имя божье!

— Привет, Томас! Привет! — гремели в ответ и купцы, трясли руку своего соотечественника.

Мистер Томас Грэс был комиссар английского гостиного ряда, жил постоянно в Архангельске и, всюду имея друзей, был вполне в курсе всех московитских дел и обстоятельств. На худом, желтом лице его большие голубые глаза сияли нарочитой доверчивостью и простотой, но вытянутый вперед хрящеватый нос как будто все время сверлил, нюхал воздух.

— О, джентльмены, вы первые лондонцы здесь в этом году! — говорил мистер Грэс.

И подмигнул:

— Да разве могло быть иначе, если корабль ведет мой старый друг — капитан Стронг?

Мистер Грэс мигом усадил пристава и стрельцов на крыльце Счетной избы, ловкий русский мальчик в голубой рубашке с тканой опояской, с подхваченными ремешком льняными волосами, принес им в зеленом кувшине пива и оловянные стаканы. Купцы с хозяином ушли в избу, сели за дубовый стол на скрещенных ножках, и им показалось на миг, что они дома, в Англии. Мерно отщелкивал маятник больших лондонских часов в футляре красного дерева, на стене, между фаянсовых тарелок с видом Тоуэра, висело черное распятие, на окошке с белыми занавесками розовел бальзамин. Тот же русский мальчик влетел в избу, подал всем по раскуренной трубке, поставил на стол бутылки с элем, фигурные кружки.

Мистер Грэс вошел последним, осторожно, без стука, очень плотно прикрыл за собой дверь и, предостерегающе подняв тонкий палец, посмотрел на пристава через окно.

— Какие новости, Томас? — салютуя синим дымом, спросил Кау.

Нос мистера Грэса завертелся во все стороны, он прищурился и указал глазами на суетившегося у стола мальчика.

Гости предупрежденно замолчали, а за окнами подымался волной, прибоем шел, то рос, то замирал напряженный, могучий шум оживленной улицы. Не разобрать было ни слов, ни воплей, ни ругани, ни божбы, только порой раскатывался схожий с грохотом колес по булыжнику громкий, свободный смех, полный довольства и силы.