Интимный кайф эволюции - Надежда Венедиктова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Появилась новая, высокооплачиваемая профессия "paster", специалист по погружению в прошлое, сочетающий доскональное знание эпохи с навыками гипнотизера. За час, проведенный под его руководством, клиент проживал бурную, полную приключений и опасностей жизнь конника в войске Тамерлана или золотоискателя в Клондайке и умиротворенно возвращался в свой размеренный быт.
После того как группа чикагских бизнесменов-трудоголиков выписала колдуна с одного из полинезийских островов и вместо традиционной карточной игры в загородном клубе стала по субботам отплясывать у костра в набедренных повязках под пологом леса, что существенно повысило их работоспособность и благотворно повлияло на отношения с подчиненными, начались серьезные научные исследования о возможном использовании эмоциональных резервов прошлого для дальнейшей интенсификации труда.
Профессор пражского университета, любящая жена и мать троих детей, несколько лет прожила двойной жизнью, осуществляя в тени своего супружеского счастья любовь Элоизы к Абеляру - трагическая страсть французских любовников XII века, вынужденных расстаться и уйти в монастырь, полыхала в ее буднях, и, отдаваясь ласкам мужа, она страдала от разлуки и средневекового обскурантизма. Результатом явилась книга "Одухотворение оргазма с помощью прошлого", в которой она описала свой опыт и проследила роль несчастной любви в формировании европейского рационализма. Этот трехсотстраничный труд стал настольным руководством миллионов женщин и послужил толчком к всплеску феминистского движения "За одухотворенный секс".
Некоторые начали ставить себе памятники при жизни, чтобы придать своему недавнему прошлому монументальность, другие, наоборот, отрицали всякое прошлое, и собственное, и общечеловеческое, утверждая, что актуально только будущее, которое наступает ежесекундно и поглощает человека целиком.
Но ревнители будущего безнадежно проигрывали пассеистам в богатстве знаний и ощущений.
Прошлое продолжало обогащаться за счет притока свежих сил из настоящего люди, не испытывающие творческого порыва в привычной повседневности, смещая свой внутренний фокус в другие эпохи, создавали величайшие произведения античности и средневековья: новые трагедии и статуи наживую вписывались в резонирующее пространство, углубляя прошлое и раскрывая его неистощимость.
Мы живем в огромной тени несбывшегося, писал 82-летний фермер-филателист из-под Эйндховена, только в нашем роду, домашняя летопись которого ведется с 1642 года, двое из-за бедности не смогли учиться живописи, еще один, погибший на войне, обещал развиться в незаурядного музыканта, а по крайней мере трое из-за разных жизненных препон не стали учеными. Наша семья всегда отличалась склонностью к созерцанию и глубокому труду, роющему колодец с любовью и вдохновением, и только жестокость обстоятельств помешала нам подарить миру выдающихся людей. Но ведь каждый род прошел через свои взлеты и падения, в каждом роду войны, эпидемии и неблагосклонность судьбы выкашивали невинных и лучших, каждый род недодал человечеству свою благую часть. Мы в долгу перед нашими предками, ибо живем во времена, более открытые и чуткие к человеку.
Правнук фермера-филателиста, безусый студент-биолог, организовал среди молодых голландцев общество "Дадим шанс нашим предкам!" и призвал восстановить историческую справедливость - если история была мачехой нашим предкам, то мы станем их любящими родителями, пойдем им навстречу и извлечем их из забвения. Молодые отыскивали в прошлом семьи яркого неудачника или сгинувшего бунтаря и параллельно своей проживали его жизнь, ощущая, как кровь подсказывает и направляет - хранящаяся в ней информация обретала судьбу и благоухание, заполняя своей неведомой свободой, лучезарно-темной и с шелестом крыльев, внутреннее пространство смельчака, делящего настоящее на двоих.
Игра довольно быстро переросла в рискованное единоборство с чужой неповторимостью. Многие отступили, ибо не хватало сил и на собственное "я", вдруг ставшее хрупким и ускользающим, - сравнение оказалось не в его пользу, и надо было спасать его, родное, выросшее из недр собственного существа. Собственная хрупкость пронзала молодое сознание и плоть. Настоящее перестало быть гарантией личной значимости и превратилось в ловушку, куда ты ринулся добровольно, в азарте великодушия и скуки - ты сам подверг сомнению свою единственность и царское достоинство, распахнув свою жизнь перед другим, доверив ему свой вздох и взгляд, вернув ему радость походки и прыжка через лужу, ввергнув его в свободу выбора и поступка.
Другой пришел во всеоружии прошлого, облагороженного поражением.
Поражение мерцало, как тайна, в его мощном поле цвели возможности, скрещивая аромат эпохи и смятой постели с тяжеловесной грацией истории, уже потерявшей голову от натиска интерпретаций.
Некоторые отдались во власть чужого поражения, отказавшись от себя, и плутали в сокровенных глубинах, куда не было доступа баловням Фортуны; в этом плодоносном Элизиуме их тени отбрасывали бесконечное множество теней на внутреннюю поверхность времени и провоцировали его - время становилось беззащитным и податливым, не было четкой границы между ним и человеческой судьбой, оно принимало форму и протяженность индивидуального жребия и вступало в диалог с его носителем - поражение оборачивалось вечностью, творящей со скоростью, которая исключала победу как остановку, грозящую обрушить мироздание.
Те же, кто выстоял и смог удвоить свое существование, чувствовали, как энергия рода течет в них, нанося духовный опыт на случайный дневной орнамент; предки превращались в непрерывный ряд метафор, на дне которого просвечивала первобытная юность семьи, свирепая и полигамная, - умножение становилось принципом внутренней жизни, и уже начали говорить о новом поколении "я", которое позволит человечеству усваивать прошлое через родовое нисхождение, углубляющее личность до теряющегося в антропогенезе следа.
И тут активисты "Past world" сделали сенсационное заявление финансируемая ими группа ученых пришла к выводу, что прошлое стало наступать быстрее, отбирая время у настоящего.
"Прошлое обретает вкус к власти!" - с таким грозным предупреждением выступил по Интерньюс бразильский профессор Оскар Диас, утверждая, что своим безответственным вторжением в прошлое человечество развязывает руки неведомым силам, которые могут необратимо изменить и самого человека, и созданную им цивилизацию.
Страсти начали накаляться, кое-где даже правительства забили тревогу, ибо уже выпускались учебники и открывались частные школы, трактующие историю столь свободно, что ученики теряли ощущение традиционного культурного контекста, и государство получало не гражданина, знающего свои права и обязанности, а гедониста, развертывающего себя в бесконечных вариациях прошлого и ценящего реальность лишь как физиологический трамплин.
Наконец решено было провести конференцию в Иерусалиме, в самом центре арабо-еврейского конфликта, на священной земле мировых религий, где прошлое клубилось в повседневном ритме, превращая кухонную утварь и одежды в ревнителей веры, а миллионы людей - в пламя любви и ненависти, оплавлявшее воздух до марева.
Быстров приехал за несколько дней до начала конференции и поселился на окраине, чтобы проникнуть в местную разновидность прошлого с черного хода.
Он без устали кружил по улицам, терпеливо пропуская толпы паломников и туристов, сухой раскаленный воздух обжигал даже белки глаз, и ему казалось, что не он глазеет по сторонам, а плотно утрамбованное иерусалимское прошлое использует его как зрачок, сужающийся от нестерпимого блеска солнца, - глубь тысячелетий подглядывала сквозь него за суматошным городом, проявляя плотоядный, уходящий спиралью вниз интерес к каждому прохожему, к той суете сует, которая овеществлялась ежесекундно в соразмерной человеку пластике и завешивала ужас жизни.
Но ужас присутствовал, как пыль. Невидимая уличная пыль, растворенная в воздухе и крови, пыль сотворения мира и мелких ослиных шагов.
Подлинность ужаса свидетельствовало не только сердце, но и холодевшие кончики пальцев, не чувствительные к жаре. То же самое Быстров ощущал, посещая советские концлагеря, историю которых изучал последние несколько лет, - даже в заброшенных лагерях земля и строения излучали пронзительный личностный ужас, исторгавший прошлое в неповторимой гримасе.
Здешний ужас был роскошнее - как висячие сады Семирамиды в сравнении с кривой березой у ограды из колючей проволоки. Народы утопали в его фундаментальных наслоениях, он притягивал вечность, как молнию, и она ударяла в сознание одиночки, испепеляя инстинкт самосохранения.
Даже государство здесь было замешано на сладострастии библейского падения вверх, в бездну любви-страха - это сквозило в жестах полицейского, в открытости улиц небу, в бесчисленных смысловых рефлексах, пронизывающих камни и живую плоть до общего трепета, который кровосмешением закона и молитвы задавал темп и созревал в гроздьях судеб.