Интимный кайф эволюции - Надежда Венедиктова

Из каникулярного озорства и бунта юношеской кожи родился студенческий "Манифест пассеистов" - настоящее изжило себя, оно стерильно и почти лишено вкуса и запаха, его нельзя потрогать руками, оно утекает меж пальцев, как вода в песок, современная цивилизация выхолостила жизнь, превратив ее в придаток к рынку товаров и услуг, мы все, как тень отца Гамлета, на обочине действительности.

Манифест заканчивался лозунгом: "Используем прошлое для прорыва к реальности!". Заброшенный в Интернет, манифест распространился среди студенчества со скоростью пожара и вызвал вспышку интервенций в прошлое.

Филологиня из Иркутска обнародовала встречу с Александром Невским, отдыхавшим на опушке после охоты, - двадцатилетняя девочка в джинсах подавала кольчугу древнерусскому князю, обстриженному под горшок, и прикасалась к его душе, смущая ее раскованностью эмансипе и жадным интересом к дремучим инстинктам, казавшимся князю страшнее немецких рыцарей.

Калужские братьяблизнецы присутствовали при том, как Цветаева писала стихотворение "Проста моя осанка" - в скудно убранной комнате сидела женщина с замкнутым лицом, поглощающим связи между предметами, скорость поглощения возрастала, и в какойто момент братья утратили свои родственные отношения, а потом и свою принадлежность к биографии и прочим обстоятельствам.

Их человеческое поползло на клеточном уровне и устремилось вдогонку за страстью женщины, проглядевшей жизнь насквозь в поисках мужского отклика и встретившей на выходе темноту и опасность, - близнецы отразили друг в друге инерцию слова, оплодотворенного языком, и спустились в женскую плоть, как в аид, где души смертных еще помнят о своих победах и тень их скорбных криков подобна уносящейся стае птиц.

Каждый изощрялся как мог, но фаворитом сезона стал голубоглазый старшекурсник из Таганрога, написавший дипломную работу о русском ХХ веке, который мог бы вырасти из чеховского целомудрия.

История вдруг обернулась девушкой в цвету, чуткой к шепоту и избегающей толпы. Не социальные противоречия, а человеческое благоухание лежало в основе развития, и общественный договор поражал разнообразием индивидуальной мимики. Утонченная Россия, страналичность, возвела чеховскую интонацию в ранг государственной политики - при встрече с человеком закон обретал свободу, ведущую к дисциплине брачного союза и уюту семейного ужина на веранде, когда сумерки растворяют общение, как жемчуг в вине.

Балетмейстердебютант поставил в Большом театре двухактный "Танец в зеркале" - Чаадаев вместо Кутузова дал Бородинское сражение, стал патриархом славянофилов и написал "Антикартезианские размышления"; Хомяков и Аксаковмладший перешли в католицизм и выступали за отделение церкви от государства, чтобы очистить религиозное переживание от земной печати самодержавия. Рецензенты отмечали экспрессивность стилистических контрастов при единстве хореографического рисунка.

Несколько бомжейинтеллектуалов заявили, что с детства слышат в себе плач Ярославны, обрекающий их на бродячую жизнь, наконец они встретились и объединились в передвижной хормузей великого плача. Теперь им нужна государственная поддержка, ибо они представляют собой национальное достояние.

Через Польшу и Финляндию пассеистический способ прикалываться к действительности проник в Европу и пал на благодатную почву - чинные фольклорные праздники уже поднадоели, а маскарадные битвы и игры в индейцев слишком отдавали нафталином.

Берлин, все еще интимно ощущающий восстановление своей целостности, отозвался новым течением на стыке психотерапии, истории и литературы пациентам начали изменять их прошлое, прорабатывая параллельные биографии, позволяющие выйти за жесткие личностные рамки.

Очень быстро это стало светской модой. Все уважающие себя знаменитости обзавелись несколькими подробными биографиями из прошлых эпох и утверждали, что это чрезвычайно расширяет чувство жизни. Популярная порнозвезда, темногубая, с гибким змеиным телом, прочувствовав себя афинской гетерой и томной маркизой галантного века, сменила любовникаплейбоя на искусствоведаэстета, и в ее игре появилась загадочная двусмысленность, сводящая с ума ее поклонников.

Депутат итальянского парламента, тучный жуир, обожающий танцульки, заказал себе целую серию биографий, выдержанных в рамках политикоадминистративного жанра, - от племенного царька времен Нумы Помпилия до высокопоставленного чиновника муссолиниевского режима. Он гордился последовательностью, с которой переживал эволюцию политического самосознания, и как истинный гурман смаковал перипетии внутренней борьбы между властными позывами к диктаторской позе и акварельной прозрачностью нравственного импульса. Демократическая фаза его развития, растиражированная телевидением и газетами, уже казалась ему лишь очередной ступенью иаковской лестницы, ведущей к совершенству, и он тосковал по парламентским дебатам двадцать второго века, когда угрызения совести народных избранников будут демонстрироваться в виде красочных диаграмм на электронных табло огромных стадионов, куда тиффози будут стекаться не на футбол, а на зрелище нравственных мук.

В книгу Гиннесса был внесен владелец английской страховой компании, респектабельный пофигист с трубкой в левом углу рта, решивший побывать в шкуре каждой национальности, в том числе и исчезнувшей с лица земли. Список его биографий перевалил за сотню, и это был не предел. Каждый страхуется посвоему, сказал он осаждавшим его репортерам и добавил, что подумывает ввести принципиально новый вид страхования - за возможные несчастные случаи в параллельных существованиях.

В начале третьего тысячелетия, когда на улицах НьюЙорка появились люди с ветхозаветной улыбкой, а китайские коммунисты подражали походке Конфуция, пассеизм стал стилем жизни и очередной формой протеста.

Быть единственным - вот что охватило человека.

И он устремился в прошлое, осязая его глубину как личностную перспективу. От историков требовали подробностей и атмосферы. Способность вживаться в чувственный контекст эпохи стала новым видом предприимчивости.

Искатели приключений участвовали в осаде Иерусалима, сражались со львами на арене римского Колизея, высаживались на американский берег вместо Колумба и Кортеса, создавали империи и грабили города, сжигали александрийскую библиотеку и возводили себе пирамиды.

Чувствительные души искали любовь во всех закоулках культур и складках цивилизаций. Возвышенная страсть Данте к Беатриче стала убежищем целомудренных юношей и стареющих холостяков. Женщины осваивали ювелирную пластику японских поэтесс, в которой воздух обретал глубину влюбленного взгляда, а хризантема отбрасывала тень к поцелую.

Игровое богатство мгновения и его разверзшийся в прошлое интим завораживали опытных жизнелюбцев, в ход шло все - первая брачная ночь индейцев навахо с неистовым сплетением тел и гортанными криками пирующих соплеменников рядом с вигвамом; нежность Платона к молодому любовнику, сочетающая восхищение бронзовым торсом атлета с интеллектуальной тягой к диалогу; орнаментальное кокетство креолок и пышность их смуглых бедер; сладострастие султана, днем сажающего на кол провинившегося визиря, а в сумерках ласкающего двенадцатилетнюю рабыню из Эпидавра; сладостная дрожь католической исповеди невидимому духовнику, когда истовое покаяние в грехах связывает прихожанина и священника сильнее, чем постель.

Как утверждал на страницах парижской "Монд" седеющий судовладелец с Мальты, ничто не сравнится с тем мгновением, когда вся мировая история вмещается в твой половой акт.

Верующие всех конфессий впадали в соблазн, вызывающий тревогу духовных наставников. Восторженные американские паломники заполняли катакомбные церкви Италии и Турции; в Голливуде состряпали боевик о массовых казнях христиан при Нероне в 64 году - крупный план высвечивал экстаз, в котором души мучеников, распятых на кресте и подожженных, чтобы эффектно освещать ночь, возносились на небо. Фильм потряс воображение десятков тысяч, и началась великая охота за откровением.

В Европе увлеклись сектами III века, барбелонистами, левитиками, циркумцеллионами и прочими, мистическое сумасбродство которых во многом подвигло церковь к утверждению догматов. Мрачная энергия пепузианских пророчеств клокотала в будних молитвах горожан и фермеров, обнажая первозданную мощь веры в Бога, возлюбившего человека и принявшего за него смерть.

Фанатики обрушивали в себя Гефсиманский сад и Голгофу - извержение души ставило их на грань психического распада, и раскрывающиеся бездны сулили немыслимую щедрость слияния с Единым.

Последователи Мохаммеда воплощались в его саблю и его красноречие, в сияние Аллаха над головой пророка, а почтальон в Дамаске объявил себя человеческим воплощением Корана и утверждал, что мусульманскому сознанию свойственно безмолвно-отстраненное восприятие прошлого, ибо в глубине священных страниц и реликвий таится воля всевышнего, поглощающего время для возвращения его праведникам, постигшим молитвенный огонь праха.