Чистый четверг - Тамара Ломбина

Напоследок простилась с живыми детьми, а потом оставила немного времени на то, чтобы еще раз пережить свою женскую долю.

Неожиданно и нежеланно было появление этого странного некрасивого человека в ее судьбе. Из всех книг и романов, которые она успела к тому времени прочесть, Стефания нарисовала в сердце облик избранника. О, это был красавец, похожий на ее двоюродного брата, богатого, высокомерного, уверенного в себе, который даже не заметил ее тогда, в их первую встречу. Как, собственно, и во все следующие. Отец был наказан за гордыню, и все наследство перешло родителям Андрия. Но ему так шло быть богатым.

Ах да, Степан… какой нелепый, неловкий человек: он споткнулся о половики, задел вазу. Когда увидел ее, то так откровенно стал разглядывать, что Стефания рассердилась, но потом ее потрясло его искреннее любование ею, восхищение, которого не могли скрыть ни его диковатость, ни хмурая неуклюжесть.

Мама не уговаривала, она просто плакала и говорила:

– Деточка, что же мне делать, как мне прокормить семью, как устроить твою судьбу?

Она тогда впервые заметила седину в голове своей матери-красавицы, ее поникшие плечи, ее детскую растерянность.

– Не плачь, мама, я согласна, – тихо ответила она на ее немой вопрос.

Как этот медведь раздобыл подвенечное платье? Чьи руки сплели этот бело-розовый венок? Только такое платье и могла она придумать для себя в своих девичьих мечтах, только такой венок шел ее пышным косам.

– Какая ты красивая у нас, Стефания! – шептали потрясенные младшие сестрички.

Она, действительно, чувствовала себя красивой и была искренне рада тому, что мама пригласила к ней на свадьбу Андрия. А ведь он тоже впервые увидел ее.

– Поздравляю тебя, – долго глядя своими желто-медовыми глазами в ее глаза, проговорил он и так поцеловал ей ручку, что сердце ее остановилось, а потом вспыхнуло солнцем и сожгло ее…

О, как ей был ненавистен этот уродец в свадебной рубахе, с его восхищением и с его кустарником волос над некрасивым красным лицом! Она перевела взгляд с лица жениха на лицо Андрия и чуть не сорвала венок с головы. Но в этот момент мама, мудрая мама, всегда все понимающая мама, подошла к ней и прошептала:

– Детуся моя, моя доченька, моя умница…

И она впервые увидела в ее глазах слезы.

Стефания не помнила, как они ехали в церковь, не слышала, что говорил поп, ей было страшно, что она сейчас упадет в обморок. Когда поп сказал, чтобы молодые поцеловались, она повернулась к Степану и совсем близко увидела его лицо. Стефанию прямо качнуло, и жених едва удержал ее. Она никогда не видела столько любви, нежности, испуга за нее, неверия в свое счастье и такой боли, что могла поклясться: ей не доводилось видеть человека красивее, чем этот чужой и еще минуту назад ненавистный ей жених.

Впервые за последние три года после смерти отца ей стало не страшно. Да, она ничего не боялась, она безраздельно доверилась ему. Любила ли она своего молодого мужа? Стефания почему-то с первой минуты стала понимать все, что он чувствует, все, о чем думает. Да, ей нравилось, что он так мучительно любит ее. Она ловила иногда такие страстные взгляды на себе, что где-то в ее девичьем сердце и еще спящем теле просыпалась смутная музыка женщины. Но он никогда не давал прорваться этой страстности, всегда был ровным и сдержано нежным с ней. Она не знала, любила ли мужа, но каждый раз со сладостным чувством гордости открывала для себя новую беременность и не тяготилась ею. Естественно и легко вынашивала и рожала детей, а перед родами всегда боялась не за себя, а за него, потому что он становился таким потерянным, что ей хотелось подойти и приласкать, погладить, успокоить его, но она не могла переступить через свою природную сдержанность, от мамы унаследованную невозможность проявления чувств.

В первый раз она испугалась, когда пришло время родить, а рядом никого не было, но потом и не хотела, чтобы кто-то мешал ее главному делу. Она сама. Ей так хотелось, чтобы ее мальчики были похожи на Степана, но все ее дети были похожи на нее. Правда, ей порою казалось: что-то едва уловимое было в них от отца. Пожалуй, надежность и детская вера всякому человеку. Природа, словно зная уязвимость своего дитя, наградила Степана угрюмой внешностью, чтобы хоть чуть-чуть защитить.

А разве можно забыть их дорогу в ссылку? Как она боялась, что он не вынесет, что он умрет. Стефания боялась проронить слезу над ушедшими детьми: он бы не вынес ее слез. Знала точно, что если бы заплакала, он бы умер. Она не могла позволить себе такую женскую слабость.

Как важно ей было видеть каждый день себя в его глазах. Лучшего зеркала нельзя было и вообразить. Как хороша она была в нем, не замутняющемся от времени. И знала – зеркало не врет: она и есть та прекрасная юная панна, от красоты которой он едва не потерял сознание.

Уже перед смертью она сказала ему главные слова, которые так хотелось ей сказать давно, когда дети разъехались и они остались одни. О том, как ей повезло, что именно он был ее первым и единственным мужчиной. Что именно с ним до последней минуты она была женщиной.

Да, она была счастливой. Да, они были счастливыми… Спасибо тебе, Господи…

Тына-тына у Мартына

Рассказ

«Ты ж моя, ты ж моя,Бабина, бабина», —

несется из окна тети Маруси вместо привычного стрекотания машинки. Мы считаем ее старушкой, а ей всего сорок семь…

– Ну, невдалуха, – переговариваются бабы, не столько осуждая, сколько жалея Мартыненчиху, – надо же притащить эту калечку малую.

Да и вправду сказать, жизнь выплеснула на бедовую голову Мартыненчихи все несчастья: своих пятерых одна подняла, в войну по всем ночам не спала – шила. И сейчас никто не верил, что начинающие сохнуть, страшные для ребенка, лишенные привычной детской округлости, совсем-совсем безжизненные ножки побегут, что вырастет внучка и станет роковой красавицей нашей улицы.

А пока из распахнутого окна слышится злое гудение голоса Шурки-непутевого, вообще-то, работящего, доброго, но лютого до женского пола красавца:

– Маманя, вы сама, как дитя малое. Ну зачем надо было забирать ребенка? Ведь мать сама решила ее в детдом отдать, да и вообще, – тут красавец понизил голос, – дочка-то, может, еще и не моя.

– Ах ты, котово сало! Сукин ты сын! Ночевал у Людки-то? А? Я тебя спрашиваю!

– Ну так, я один, что ли…

– Но ведь она сказала, что твой ребенок. Женщина знает, кто отец… И не смей отрекаться от живого дитя! В нашем роду никто от своей крови не отрекался, слышишь?

– Маманя, ну чего вы? Нате вот вам воды, выпейте. Вы ведь уже месяц не спите…

– А я и год, и два, и сколько сил хватит. И все! Вези мать ребенка, нечего сиротить дите. Я тебя прошу, вот, на колени стану…

– Мам, ну вы чего это? – хныкающим, непривычно испуганным басом гудит Шурка. – А если я ее не люблю?

– Ах ты, сукин кот! А дите кто прилюбил – Пушкин?

Давно уже замужем Тыжмоябабина – так мы прозвали нашу дворовую красавицу Светку внучку тети Маруси. А Шурка с женой Людкой родили еще сына Мартына. Так-таки и женился Шурка на разудалой, раскрасивой брюнетке-продавщице, что после торгового училища работала в маленькой закусочной у большака. Да и болтала больше шоферня о ее подвигах.

Самое смешное, что, когда бывали в жизни молодой семьи «моменты», а они все-таки бывали, что греха таить, мать и Людка выгоняли гуляку из дому, и мать ему заявляла:

– Отрекусь, смотри! Пока не одумаешься, не являйся на мои глаза, я тебе не мать, сукин кот!

А Шурка-поскребыш, материн любимец, сам не мог без нее ни дня, и мы видели, как он, прячась за деревом, заглядывает в окна, чтобы увидеть мать. Стоит, курит одну папиросу за другой, а мы – бегом к тете Марусе и докладываем, что «сукин кот» стоит и курит за тополем.

– А нехай его стоит, – брала она в руки уже начинающую округляться и улыбаться Светочку. Специально ставила ее на подоконник пухленькими ножками.

Выкурив полпачки, Шурка уходил. При всем своем мужском непостоянстве, он был честным человеком и, пока не ощущал, что справился с факельным чувством к очередной негордой красотке, не возвращался в дом, жил неизвестно где. Потом являлся с повинной. Страстно любящая его Людка плакала, драла его за вихры, колотила своими кулачками и, уложив спать после сладкого примирения, выходила к матери в маленькую комнату и плакала у нее на плече:

– Люблю я его, ирода, маманя, ой, люблю…

– Та он же ж и не такой уж плохой, – вставляла было тетя Маруся.

– Кобель, кобель, ненавижу я его, ненавижу!..

– Так чего же приняла? – поглаживая по черным кудрям Людку, спрашивала, улыбаясь, Мартыненчиха. – Прожили бы и без него, кобеля.

– А без него, ирода, тоже не могу…

– Ну ничего-ничего, мы ему как сына родим, да потом еще одного, так он и образумится, а? – заглядывала Мартыненчиха в заплаканные очи снохи. – Давай, Людушка, давай мы его скрутим, не оставим в сердце свободного места на глупости.