Чистый четверг - Тамара Ломбина

Тут уже, на севере, совсем было отнялась нога у Стефании, но вскоре она поднялась и все-таки стала ходить, волоча левую ногу. Как бы ни было ей трудно, всю работу и по дому и в огороде продолжала делать. Степан не считался с ее хромотой. Спокойно, неумолимо требовал от нее выполнения всех домашних дел. И в те редкие минуты, когда она вдруг позволяла себе прилечь, он находил ей работу, и она безропотно поднималась и, все больше волоча ногу, молча выполняла все, что было нужно.

Дети выросли незаметно, времена изменились. Степан как-то заговорил о том, что можно вернуться домой, на Украину, но Стефания спросила его:

– А кто нас там ждет, кому мы нужны? Хотя и здесь мы никому не нужны. Не перенести мне уже переезда.

Степан больше не возвращался к этому разговору. Жизнь все быстрее и быстрее стала катиться под горку. Дочь закончила школу, а потом – институт, да так и осталась в городе. Сын тоже после музыкального училища закончил консерваторию, только в отпуск заезжал в родной дом. У всех свои заботы. Правда, звали они родителей к себе, но Степан не мыслил своей жизни без хозяйства, без коровы, без огорода. И продолжал жить по-своему.

В последнюю осень у Степаниды совсем отнялась нога, и она собирала картошку, чуть не ползая по холодной земле. Степан словно не замечал, как ей трудна была эта работа. Соседи осуждающе смотрели на него, предлагали помощь.

– Не надобно нам помощи, – отрезал Степан.

После сбора картошки Стефания слегла и больше не поднялась. А через три недели ее не стало.

Похоронили ее, как подобает: отпел поп, поплакали дети. Степан не плакал, но с недоумением смотрел на чужое и словно помолодевшее, необыкновенно спокойное, даже умиротворенное лицо жены. Первые два дня он привычно кричал: «Стэпа, подай…». Но только слезы дочери и больные глаза сына встречал в ответ на свой зов. На третий день он лег на их общую кровать, на которой они проспали бок о бок больше сорока лет, и больше не повернулся, не откликнулся на просьбы сына и дочери, на их мольбу и уговоры, отталкивал пищу и отрешенно молчал.

Как он раздражался на их попытки вернуть его к жизни. Они ему мешали, они его отвлекали…

Боже мой, как хороша была эта полька! Сердце его зашлось от горячей волны непонятного и незнакомого чувства. Больше всего в жизни он боялся, что она посмеется над его смелостью попросить ее руки. Чтобы такая раскрасавица да согласилась выйти за него… да никогда не бывать такому счастью.

Степан увидел свое некрасивое лицо, покрытое румянцем стыда и ожидаемого позора, но она не отказала. А может, мать настояла – все-таки единственный сын Герасима Данильчука. Свой лес…

Как хороша она была в белом наряде невесты!

Степан был почти счастлив. Он исподлобья смотрел на свою невесту. А когда поп обвенчал их и он должен был поцеловать молодую, как удар хлыста был для него ее испуганный взгляд. Он еще минуту назад был так счастлив, что совсем забыл, как смешон в вышиванке с торчащими непослушными волосами. Был момент, когда ему казалось, что он и сам стал красивым, как эта прекрасная полька. Но когда она отшатнулась от него, сердце его упало и разбилось у ее ног. У него немели губы и пальцы рук, когда он думал о ней. Потому и стал изнурять себя работой, чтобы сердце не разорвалось от нестерпимого желания все бросить и побежать туда, где была она в своей всегдашней спокойной отдаленности от всех, от всего мира, а больше всего – от него.

Степан не верил себе, когда увидел, что жена понесла от него дитя. Он был счастлив. Одна только мысль не давала ему покоя: «А вдруг не разродится, вон она какая худенькая да бледная». От мысли, что она может умереть, ему становилось так смутно на душе, что он, переборов в себе отвращение, пил… Пил много и сумрачно. Даже ночью он просыпался от мысли, что в последний миг перед венчанием воскресший отец Стефании говорит ему: «Посмотри на себя, пся крев, а потом сватайся…». Он просыпался, садился на кровати и долго смотрел на свою панну. Если бы она когда-нибудь почувствовала, что творится в его страдающем сердце! Он вначале хотел отправить жену в село, чтобы она родила там, но от мысли, что не будет ее видеть день или два, его сердце каменело.

«Ничего, приглашу бабку, пусть поживет на хуторе какое-то время, пока разрешится… Стэпа», – даже про себя он переименовал ее, чтобы хоть чуть-чуть опустить ее до себя.

В тот день он пошел за бабкой-повитухой. Непонятно, почему так тяжело было у него на сердце. Когда же вернулся с повитухой, то поначалу не понял, почему она лежит. Лишь когда пискнул ребенок, в глазах его потемнело. Он убежал в лес, словно лось, бегал по бурелому, плакал, смеялся. Похоже было, что на него нашло затмение. Но потом, умывшись в холодном лесном ручье, он пригладил свою дикую шевелюру, с отвращением посмотрел на свое отражение в ручье и вернулся домой с заранее припасенным подарком – куском ткани для его первого сына – Стаха. Он неловко потоптался перед кроватью жены, посмотрел на услужливо поднесенного повитухой ребенка. Губы его кривились от комка в горле, который он никак не мог проглотить. А потом ему втемяшилось, что если не она сама будет принимать у себя своих детей, а кто-то чужой, то либо с ней, либо с ребенком случится беда. Когда она молча начинала готовиться: ставила воду, расстилала белые простыни из отбеленного льна, он чувствовал, что опять что-то похожее на сумасшествие начинает овладевать им. Он убегал в лес и рубил, крушил деревья, пока сердце ему не подсказывало, что все кончилось, и ни разу не ошибся.

Все его дети были так невероятно похожи на свою мать, что Степан никак не мог поверить, что они и его дети тоже. Ему не верилось, что эти хрупкие и прекрасные, как цветы, создания могут быть его плотью и кровью. Так понимать, так чувствовать, как понимали и чувствовали друг друга Стефания и дети, было просто невозможно. Она даже не учила их играть на скрипке, а ставила малыша перед собой, брала его руки в свои, и они несколько раз играли какую-то, возможно, даже ею придуманную мелодию, и скоро дети начинали играть.

Степану всегда казалось, что он мешает ей и им. Вечером он старался придумать себе дело. А порой шел в село, заходил в шинок и грезил: вот они все: он, она, их малыши, сидят вместе, а детишки, как это всегда бывает, ползают по его коленям, он их подбрасывает, а они громко хохочут. Но почему-то они никогда не хохочут, не шумят. И все же как дороги ему эти бледные синеглазые крохи.

Как ни страдал Степан от своего, как он полагал, уродства, но одно ему было ясно, что молодицы, а особенно вдовушки, иной раз с ним откровенно заигрывают. Ему было невдомек, что его медвежья смурная сила не всем казалась такой неприглядной, каковой мнилась ему самому.

Уж чего только эта Ксанка ни придумывала! То в одном помочь надобно, то другое поднести, а после настойчиво зазывала Степана в хату: горилочки, огурчиков, помидорчиков… Степан мрачно выпивал стопку, брал кусок хлеба, нюхал его, клал на место и уходил, а вслед ему несся отчаянный хохот Ксанки:

– Запугала тебя твоя панна, уж на нас, простых смертных, и глянуть не хочешь.

– А чего, я тебя не видел, что ли? – сумрачно улыбался он и осторожно отодвигал от себя пышнотелую красотку.

– Порчу она на тебя наслала, – фыркала Ксанка, поводя крутыми боками. И чувствовал Степан, что ведь точно, не безразличен он ей, но это было каким-то недоразумением.

Страшной была эта бесконечная дорога смерти на север, не дай Боже никому терять в такой дороге столько, сколько потеряли они. Но Степан молил Бога только об одном: «Господи, всесильный и милосердный, не отбирай ее у меня». Он понимал, какую цену назначил за ее жизнь, и, когда затихал навсегда их очередной ребенок, он плакал страшными слезами.

Зато тяжелая, непосильная работа на лесоповале не казалась ему такой уж и непосильной – ведь она была с ним рядом.

Он даже не заметил, когда ее золотые косы стали серебряными, он уже давно видел ее не глазами, а сердцем.

Дети пытались отнять отца у смерти, не понимали, глупые, что он умер в тот момент, когда умерла она. Одно было мучительно: он дал ей слово уйти, когда придет время.

Лежа то ли в забытьи, то ли во сне, он все время вспоминал ее последние слова и долгое время не мог ей поверить…

– Как это она сказала, – шептал Степан. – «Поверь мне, я была с тобой самой счастливой женщиной. Ты единственный, от кого я хотела иметь детей, я благодарю Бога за то, что он соединил нас…».

Как странно распорядилась жизнь, что самый счастливый и самый несчастный миг его жизни совпали.

Ее последние мысли были о детях и о нем. Она вспоминала всех рожденных ею детей. Рада была, что наконец-то встретится с теми из них, которых Бог уже призвал к себе, перецеловала воспоминания о каждом из них: Геля, Стах, Герасик, Дмитрий… Она уже научилась думать о них светло, без тоски. Как же счастлива она была в своем материнстве!