Большевики, 1917 - Антон Антонов-Овсеенко

Но на II съезде РСДРП (вернёмся вновь к нему), проходившем в июле-августе 1903 г., ни Ленин, ни Плеханов не могли знать о предстоявших тектонических сдвигах в социальном и государственном устройстве России. Кстати, съезд этот не случайно проходил в Брюсселе, а затем в Лондоне (бельгийские власти заставили делегатов перенести заседания в «другое» место). И это тоже очень важный момент для рассмотрения нашей темы: дело в том, что к началу работы съезда российские власти прекрасно отдавали себе отчёт, откуда исходит настоящая угроза общественному спокойствию, и поэтому очевидно, что подобное «мероприятие» заведомо не могло быть организовано на российской территории. В Уставе о цензуре и печати от 1890 г. (четвёртом по счёту и последним в истории России) в статьях 95 и 96 прямо говорилось о необходимости не допускать к публикации «сочинений и статей, излагающих вредные учения социализма и коммунизма, клонящиеся к потрясению или ниспровержению существующего порядка и к водворению анархии»[9] (выделено мной. — А. А.-О.). Такое же понимание угрозы, исходящей от крайних течений социализма, укрепилось и во властных верхах европейских промышленно развитых государств. И «вредность» этих учений к началу работы II съезда РСДРП, конечно же, только возросла: вопросы обсуждались всё менее теоретические, началось уже, незаметно для самих участников, накопление опыта и шлифовка навыков для подготовки к захвату власти — какой бы эта цель ни казалась далёкой в 1903 г. И процесс этот наиболее ярко проявился как раз в ходе работы съезда: между его главными участниками разногласия сразу возникли по, казалось бы, сугубо техническому вопросу о том, кого выбирать для руководства работы съездом — бюро или президиум и сколько делегатов должны войти в эти органы. Но именно тут фактически проявились и противоречия по существу дела: как «делать» политику — путём дискуссии, выяснения и учёта разных мнений или путём принятия решений и жёсткого контроля за их исполнением со стороны небольшой группы партийных вождей. Чем на практике закончилось в 1917 г. выяснение отношений по этому «техническому» вопросу между лидерами российской социал-демократии, известно. Но нам ведь важен и сам процесс — то, как именно это произошло. «Заметим наперёд, — пишет Ленин в своём „Рассказе о II съезде РСДРП“, — что раскол искряков был одним из главных политических результатов съезда, и желающему ознакомиться с делом надо обратить поэтому особое внимание на все эпизоды, связанные, хотя бы отдалённо, с этим расколом».

Итак — бюро или президиум? Мартов предлагал избирать президиум из девяти делегатов, и уже из их числа — троих в бюро. Ленин же выступал за выбор лишь троих «для держания в строгости» (кого и зачем?!). В результате избрали троих, в том числе Ленина, но без Мартова. Однако «держанию в строгости» делегатов это не помогло, потому что одно за другим возникали разногласия: то по вопросу о позиции отдельных членов организации «Искры», то по проблеме «равноправия языков». Характерным был эпизод с принятием 1-го пункта устава партии. В ленинской редакции он звучал так: «Членом Российской социал-демократической рабочей партии считается всякий, признающий её программу и поддерживающий партию как материальными средствами, так и личным участием в одной из партийных организаций» (курсив Ленина). Мартов же предлагал вместо слова «участие» записать: «работой под контролем и руководством одной из партийных организаций» (курсив Ленина).

Всякому здравомыслящему человеку ясно, что по существу никакой разницы в этих формулировках нет. А при более пристальном рассмотрении может показаться, что именно формулировка Мартова, не в пример ленинской, была более жёсткой. Но какой смысл вкладывали Ленин и Мартов каждый в свою формулировку? В понимании Ленина было «необходимо сузить понятие члена партии для отделения работающих от болтающих, для устранения… такой нелепости, чтобы могли быть организации, состоящие из членов партии, но не являющиеся партийными организациями, и т. д. Мартов стоял за расширение партии и говорил о широком классовом движении, требующем широкой — расплывчатой организации и т. д.», причём слово «расплывчатой» представляется здесь сугубо личным выражением Ленина, употребляемым для убедительности: мало вероятно, что сам Мартов в реальности съезда предлагал строить партию на «расплывчатом» фундаменте. Да и что плохого в стремлении Мартова расширить возможности для участия в партии? Только то, что пришлось бы учитывать много разных мнений, и это на самом деле мешало бы движению этой партии к власти. Так в итоге и произошло: большевики пришли к власти, а меньшевики, не только Мартов, но и Плеханов, остались дискутировать «за бортом». Но всё дело в том, для чего люди добиваются власти и как её потом используют. Как использовали власть большевики и чем это закончилось, хорошо известно. Тем не менее тут Ленину невозможно отказать в предвидении, которое и помогало планировать партийную работу: ему с самого начала было совершенно ясно, что для захвата власти нужна жёстко структурированная организация, а не дискуссионный клуб. Мартову это не представлялось столь очевидным, как, видимо, не представлялась очевидной сама необходимость вооружённого захвата власти. Именно это имел в виду Бердяев, когда впоследствии утверждал: «Пусть меньшевики имели тот же конечный идеал, что и Ленин, пусть они также преданы рабочему классу, но у них нет целостности, они не тоталитарны в своём отношении к революции. Они усложняли дело разговорами о том, что России сначала нужна буржуазная революция, что социализм осуществим лишь после периода капиталистического развития [и, очевидно, были правы. — А. А.-О.], что нужно ждать развития сознания рабочего класса, что крестьянство класс революционный и пр… Для Ленина марксизм есть прежде всего учение о диктатуре пролетариата. Меньшевики же считали невозможной диктатуру пролетариата в сельскохозяйственной, крестьянской стране. Меньшевики хотели быть демократами, хотели опираться на большинство. Ленин не демократ, он утверждает не принцип большинства, а принцип подобранного меньшинства».

Кстати, по вопросу о членстве в партии на II съезде была принята именно мартовская формулировка. А в работе «Что делать?», вышедшей за год до съезда, в 1902 г., Ленин обрушился на германского социал-демократа Эдуарда Бернштейна, личного друга Энгельса, за его стремление превратить социал-демократию в партию социальных реформ. Между прочим, Бернштейн доказывал, что со времени выхода «Манифеста коммунистической партии» — с 1848 г. до начала ХХ в., то есть ни много ни мало, как за полвека, — ситуация во взаимоотношениях между трудом и капиталом, рабочими и хозяевами в Западной Европе изменилась, и речь шла уже не об углублении противоречий между капиталом и пролетариатом, не о классовой борьбе, не об обнищании и «пролетаризации», а наоборот, о постепенном стирании этих противоречий, не о революции, а об эволюции (действительно, в Западной Европе процесс демократизации всё более нивелировал привилегии буржуа, слишком явно уходившие корнями в феодальное прошлое). Каковым утверждением фактически расколол всю европейскую социал-демократию на два лагеря — горячо поддержавших эту идею и отрицавших её. Ленин, конечно, нашёл своё место во втором лагере, потому что, во-первых, как уже отмечено выше, не делал разницы между тем, как развивались производительные силы и производственные отношения в Европе и в России (и более того — в Азии), и, во-вторых, упирал на то, что учение Маркса — не теория, а суть руководство к действию. Свою статью «О некоторых особенностях исторического развития марксизма»[10], написанную и опубликованную в газете «Звезда» в 1910 г., Ленин начинал с прямой ссылки на «классиков»: «Наше учение, — говорил Энгельс про себя и про своего знаменитого друга, — не догма, а руководство к действию. В этом классическом положении с замечательной силой и выразительностью подчёркнута сторона марксизма, которая сплошь да рядом упускается из виду».

Но дело как раз в том, что несмотря на всю действительную глубину и обоснованность этого учения, несмотря на потрясавшие Европу и Азию в начале ХХ в. социальные перемены (к радости Ленина, усматривавшего в этом подтверждение марксистской теории), оно, как показала история, так и не стало руководством к действию для мирового пролетариата.

Но в тот конкретный период назревания империалистических противоречий, в период роста различных имперских амбиций, срастившихся со своими государствами и во многом подменявших свои государства капиталистических кланов, Ленин был абсолютно прав в том, когда в своей написанной и опубликованной в «Правде» в 1913 г. (то есть всего за год до начала Первой мировой войны) статье «Исторические судьбы учения Карла Маркса» утверждал: «Дороговизна и гнёт трестов вызывают невиданное обострение экономической борьбы, сдвинувшее с места даже наиболее развращённых либерализмом английских рабочих. На наших глазах зреет политический кризис даже в самой „твердокаменной“ буржуазно-юнкерской стране, Германии. Бешеные вооружения и политика империализма делают из современной Европы такой „социальный мир“, который больше всего похож на бочку с порохом». Как в воду смотрел.