Летчики - Геннадий Семенихин

— Если не разобью — врежусь!

Зернову показалось — юноша рисуется.

— Ну-ну, — сердито перебил он, — мне мастерство нужно, а не трюкачество. — Зернов еще раз пристально посмотрел на Мочалова и только теперь понял, насколько тот молод. Тронутые загаром щеки лейтенанта покрывал пушок, на носу лепились веснушки. Лицо юноши в эту минуту было по-особенному красивым. Раздулись от волнения ноздри тонкого заостренного носа, над переносьем почти сомкнулись густые черные брови. Волосы, выбившиеся из-под шлемофона, и глаза, широкие, серые, вдруг напомнили генералу о самом дорогом, о чем так тяжело было вспоминать. Генерал болезненно поморщился: «Как он похож на моего Ваську!»

Мочалов стоял выпрямившись, придерживая рукой планшет с картой.

— Разрешите идти? — обратился он.

Внезапное воспоминание о сыне заслонило перед Зерновым все окружающее. Сын Василий тоже был штурмовиком и погиб где-то на севере в суровую зиму ленинградской блокады, при малоизвестных для отца обстоятельствах. Зернов, тогда еще полковник, узнал об этом в один из февральских дней, направляясь из штаба в столовую. На пути кто-то обратился к нему и передал конверт. Командир дивизии увидел, что адрес с номером полевой почты части, где служит сын, написан незнакомой рукой, и заволновался, почувствовав недоброе.

Стараясь овладеть собой, он разорвал конверт, развернул вложенный в него листок. И запрыгали перед глазами буквы:

«Ваш сын, лейтенант Зернов Василий Алексеевич, на 68-м боевом вылете погиб смертью героя. Подбитый ЗА противника, он, по примеру Гастелло, врезался на своем горящем самолете в фашистский бензосклад. Мы глубоко скорбим…»

Дальше читать не стал. В тексте так и были оставлены штабные сокращения: вместо слов «зенитная артиллерия» стояли буквы «ЗА», вместо «бензиновый склад» было написано «бензосклад». Торопливо, будто опасаясь, что кто-нибудь через плечо заглянет в письмо и все узнает, он скомкал листок. Так и стоял на дороге, и офицеры, старательно козыряя, обходили командира дивизии. Шел снег. Косыми мокрыми хлопьями он падал за воротник шинели, а Зернов стоял… Стоял не сгорбившись, а еще больше выпрямившись, и только стиснутые в одну полоску губы да сузившиеся глаза под сединой бровей выдавали его бесконечное горе.

Давно это было, в самом начале войны. Но встреча с Мочаловым так остро напомнила тот день… Лейтенант продолжал стоять навытяжку. Он понимал, что генерал о чем-то задумался.

— Разрешите идти? — повторил он наконец.

Генерал будто очнулся. Порывисто встряхнул головой, потрогал воротник кителя, словно тот стал внезапно тесным, и быстро заговорил:

— Послушайте, лейтенант, отец ведь у вас или мать где-то остались, а вы с такой легкостью говорите «врежусь».

Зернов пытливо посмотрел на летчика. Заметил, как вздрогнули у того губы и морщинки сеточкой собрались под глазами. Очевидно, Мочалов никак не ожидал таких слов. Он растерянно опустил глаза.

— Никого у меня теперь — ни отца, ни матери…

— Где же они?

— Их в Бобруйске… фашисты, — глухо уронил летчик, не поднимая глаз, и Зернов не стал задавать больше вопросов.

— Время полета на сколько рассчитано? — спросил он, помолчав.

— На час двадцать, — доложил Мочалов. — Вернемся в девятнадцать двадцать. — И, желая поскорее уйти, он еще раз спросил: — Разрешите быть свободным?

Лейтенант ушел, а генерал углубился в чтение оперативных сводок, обдумывая боевой приказ на следующий день. На время это отвлекло его от размышлений о предстоявшем ответственном полете на штурмовку переправы.

Когда Зернов взглянул на часы, было двадцать пять минут седьмого. И сразу завладела сознанием пара «Ильюшиных». «Сейчас самолеты, по-видимому, приближаются к переправе», — подумал он. Закрыв на мгновение глаза, Зернов представил, как два зеленых горбатых штурмовика идут высоко над землей, то взмывая вверх, то проваливаясь вниз, совершают обычный противозенитный маневр. С земли бьют вражеские батареи, окружая самолеты белыми дымками разрывов; то справа, то слева проносятся огненные трассы пулеметных очередей. Генерал постарался представить лицо Мочалова, его глаза: «Очевидно, прищурил их парнишка, губы закусил от напряжения…»

Тридцать пять минут седьмого. Два «Ильюшиных» уже мчатся к земле в крутом пике. Опять им навстречу вспышки зенитных орудий, опять за обшивкой фюзеляжа гудящий ветер, но уже нет силы, способной заставить летчика раньше определенного мгновения выровнять машину. Генерал знал по личному опыту, что означают для летчика эти секунды. Человек в кабине забывает обо всем: об опасности зенитного огня, о возможных атаках вражеских истребителей, он следит только за надвигающейся целью…

На часах без десяти семь. Сейчас оба летчика, если живы, отходят от цели. «Если живы», — повторил про себя генерал, и ему, привыкшему к неизбежным потерям, с какими связана опасная боевая работа летчиков-штурмовиков, с необычайной силой захотелось, чтобы этот юный лейтенант Мочалов возвратился невредимым.

До прихода штурмовиков оставалось полчаса. Зернов вызвал шофера и, накинув на плечи реглан, вышел из дому. Вездеход ожидал у дверей. Генерал распахнул дверцу и тяжело опустился на сиденье.

— К Василевичу!

Подпрыгивая на ухабах, вездеход помчался по широкой профилированной дороге, оставляя за собой непроницаемое облако пыли. Минут через пятнадцать сержант Оверко лихо свернул на проселок и скоро въехал на полевой аэродром. Миновав землянку командного пункта полка, над которой возвышалась тонкая радиомачта, Оверко убавил скорость и, вопросительно посмотрев на генерала, стал тормозить. Под скатами глухо зашуршал гравий.

— Стоп, Оверко! — крикнул Зернов. Выйдя из машины, он, прихрамывая, направился к взлетной полосе, где виднелась фигура командира полка.

— Ну как? — отрывисто спросил он подполковника.

Василевич отрапортовал и поглядел на ручные часы.

— Сейчас возвращаются. Через восемь минут, если все нормально, должны садиться.

— Вот именно, если все нормально, — придирчиво повторил Зернов. — А как по-вашему, Мочалов вернется?

Василевич поднял на командира дивизии узкие, восточного разреза глаза.

Если бы можно было написать на бумаге мысль, выраженную в этих глазах, она, вероятно, выглядела бы так: «Зачем вы спрашиваете, товарищ генерал! Вы не хуже меня знаете, что летчики посланы на опасное задание. Шансов на благополучное возвращение из ста только тридцать, если не меньше». Зернов прекрасно понял эту мысль и поэтому одобрительно кивнул головой, когда подполковник Василевич произнес совершенно другие слова:

— В Мочалова я верю, способный летчик. Правда, молод, но мастер атаки подлинный. Не каждый в нашем полку сравнится с ним по технике пилотирования. — Сделав небольшую паузу, Василевич спросил: — Кстати, знаете ли вы его историю, товарищ генерал? У парнишки тяжелое горе: фашисты расстреляли его родителей. С тех пор он и стал таким, вроде как мрачноватым немного. Молчит, своим горем почти не делится. А в бой рвется, не удержать.

— Может, это и хорошо, что не делится, — в раздумье произнес Зернов. — Большое горе человек вначале должен пережить один.

— А вообще вы не смотрите, что он молод, — продолжал командир полка, — этот вылет у него по счету восемьдесят пятый.

Генерал слушал подполковника рассеянно, но слова Василевича как-то сами собой укладывались в сознании. «Один, — думал Зернов, — погибла семья… Как все нелепо складывается иногда в жизни: у него родители, а у меня сын, единственный сын».

Он посмотрел на часы.

— Восемнадцать минут восьмого. Значит, до возвращения две минуты?

— Так точно, товарищ генерал.

Зернов напряженно всматривался в горизонт, тщетно отыскивая черные точки штурмовиков. Командир полка, волнуясь, расхаживал рядом. «Два захода под таким зенитным огнем делать они не могли, — решил про себя Василевич, — а если делали один и до сих пор не вернулись и даже по радио не связались с аэродромом, значит…»

— Где же самолеты? — сухо спросил Зернов. — Двадцать минут восьмого.

— Придут, товарищ генерал, — отрывисто ответил Василевич. — Придут.

И вдруг, уловив далекое, нарастающее с каждой секундой гудение моторов, он широко улыбнулся.

— Идут! По шуму моторов слышу, оба возвращаются.

Действительно, через минуту над верхушками зеленеющих сосен, окаймляющих с трех сторон фронтовой аэродром, низко-низко промчались два штурмовика. Один из них шел впереди на двести-триста метров и, сделав разворот, быстро сел на летное поле.

— Это не Мочалов! — почти крикнул Василевич. — Непонятно, почему ведомый садится раньше своего командира.

Самолет Мочалова с цифрой «11» на хвосте, не делая обычного круга, неожиданно для всех с прямой заходил на посадку. Заходил неправильно, поперек бетонированной полосы.