Испытание - Евгений Носов

Ответом ему было наждачное шуршание руки тюремщика, скребущей защетиненный подбородок.

— А чего тогда черномазый так перепугался, если все так просто?

— Ну-у, — затянул капитан. — Дело в том… что рассечения мозолистого тела у здоровых людей еще не проводилось, этот метод применяется сейчас только в психиатрических стационарах. Но животные переносили подобную операцию без каких-либо видимых последствий.

Палантану очень не хотелось показывать свою полную неграмотность в этих физиологических вопросах. Он, сохраняя на лице задумчивое выражение, уселся на табурет перед лентоподатчиком.

«…Как болит голова. Все плывет, словно я в море… Что они еще собираются делать со мной? Снова подавлять волевые центры?.. Уже ни о чем не хочется думать. Потерять бы хоть на минуту память, отдохнуть. Проклятая машина… Сколько же это будет еще продолжаться, бесконечно?.. Как там наши? Зачем я об этом подумал, меня же подслушивают. Или снова пошевелить языком?.. Устал. Лучше думать о чем-то нейтральном.

Как шумит в ушах, будто прибой слышу. На море бы… Когда я был на нем в последний раз? С Марией, с девочками. Уже одиннадцать лет. Мария… Девочки уже взрослые. Ревекка, должно быть, уже замуж выскочила. Она всегда была нетерпеливой. Да и Инессе уже… двадцать лет…»

— Палантан, — остановил его капитан, — довольно читать, задавай вопросы.

Тюремщик молчал, уставившись в одну точку на ленте.

— Задавай.

— Врет он все, — вдруг сказал Палантан. Капитан удивленно воззрился на него. — Врет Хосе, — глухо повторил тюремщик. — Он знает, что его Ревекка еще лет пять-шесть не выйдет замуж, и то, если ей не прибавят срок. А младшая его дочь уже четыре года как пропала… Чего на меня уставились: не знаете, как пропадают у нас без вести? Ну а жена, — продолжал он, жена уже того, — он поднял руку, покрутил ладонью и ткнул вверх указательным пальцем. — Не повезло ей, что она еще в соку была. А у нас, как известно, по одному брать не ходят. Герои! — желчно проговорил он. — За бабой вдесятером… А моря, — Палантан тут усмехнулся невесело, — моря Хосе не увидит уже никогда — он пожизненник. Разве что власть переменится… Да и помрет уже скоро. С нашей помощью… Я ведь про семью его не раз говорил ему, думал, раскиснет, сломается: или расскажет мне все, или уйдет от политики и перестанет мутить мне порядки в тюрьме. А он все одно, прямо как юродивый, твердит, будто я все наговариваю, вру. На кой черт мне врать, — обидчиво сказал Палантан, — что я, романист какой. Это он, чокнутый, всю жизнь ищет справедливости для всех, а сам за всех же и сидит тут.

Палантан, выговорившись, шумно засопел. Его нос, хотя и был огромным, внутри основательно зарос полипами: это от сквозняков, поставил ему диагноз костоправ из тюремного госпиталя, через решетки, мол, ветер гуляет.

Потом он заерзал на табурете под молчаливыми, неуютными взглядами офицеров. Он смотрел то на одного, то на другого, пытаясь сообразить, чего они ждали от него. Лейтенантик, весь белый, как гринго, опустился на пол и сидел, привалившись спиной на дверь в комнатушку. А капитан вытянулся за своим носом так, что было удивительно, как он еще умудрялся сохранять равновесие и не упасть с кресла.

— Ну-ну! — грозно сказал Палантан. — Вы меня глазелками-то не жрите, я сочинять не умею, говорил уже. — Военные молчали. — И вообще я удивляюсь политическим, — без связи сказал тюремщик, — чего им надо? Чего им не хватает?.. Иной раз я с большим удовольствием бью по мордам уголовников, те сразу начинают плакаться или сквернословить. А политических бьешь, а они молчат. Их бьешь — молчат! Никакого удовольствия. Редко кто тебя обзовет. И то почти культурно. Там, палачом, душегубом, мясником… Или вот вы со своей машиной, — снова без связи переключился на другое Палантан, — думаете, добьетесь чего? — Он деловито состроил фигуру. — Ведь они, право, как дети малые, будто не понимают, чего от них требуют: их и кулаком-то не воспитаешь, не то что какими-то мозговыми стимуляторами…

— Ну это мы еще посмотрим! — запальчиво оборвал капитан философствование старого тюремщика. — Сейчас я запущу самый сложный и мощный механизм машины.

Палантан, еще не оправившийся от собственного красноречия — он даже сам удивлялся потокам слов, которые выходили у него в общении с военными, продолжал саркастически ухмыляться. Капитан воспринял гримасу толстой физиономии признаком недоверия и полез с объяснениями:

— Сейчас я включу сканирующее устройство и послойно сниму с мозга Хосе всю картину его внутренних связей. Машина воссоздаст в себе все связи, и тогда уже не нужен будет сам Хосе, потому что у нас будет модель его мозга. И тогда на любые вопросы машина ответит за твоего любимчика. Она будет думать за него.

Палантан смотрел на капитана скучающими глазами и молчал. На обсуждение такой ереси, будто машина сможет думать за человека, жалко было даже тратить слова. Пусть она думает за Палантана, это не так уж и сложно. Но за Хосе? Нет, Палантан даже не допустил мысли, что машина сможет повторить ум Хосе.

— Смотри! — вскричал капитан и, отвернувшись к пульту машины, застучал по клавишам.

Неизвестно, какие еще выводы из собственных жизненных наблюдений сделал бы Палантан, но в это время он, отлично знавший все запахи в тюрьме, вдруг задвигал своим мясистым носом, с шумом внюхиваясь. Заерзал клювом и капитан.

Обилие защитных устройств спасло машину от уничтожения. Кислый запах горелой изоляции постепенно выветривался.

Капитан, как только обесточил машину, схватился за ленту, которой опять скопился на полу целый пук, бегло шарил глазами по строкам. Потом, наткнувшись на что-то, задумался. Еще больше ссутулился, будто отвешивал бумаге поклон. Руки его стали мелко дрожать, передавая дрожь на бумагу: она зашуршала и затрепетала, словно пущенная по ветру. Снова стал нервно перебирать ленту и, только дойдя до последней фразы, вырвал ее из паза и выпрямился.

— Он нашел-таки способ, — объявил капитан. — Очень простой и надежный, который мы не учли. Не предусмотрели. Даже не предполагали, что кто-то сможет додуматься. Хосе понял, что машина управляется и с человеческого голоса. Ему было бы достаточно сказать ей по-английски «останов», и она бы остановилась в ожидании следующей команды. Однако он сделал немного иначе. Дал ей команду на работу и задал вопрос…

— Спросил, наверное, про зло? Врожденное это чувство или приобретенное. Он у меня всегда об этом допытывается.

Капитан какое-то время внимательно изучал Палантана, словно разглядывал художественное полотно, на котором очень искусно изображалось уродство. И хорошо исполнено, и чувствуешь отвращение…

— Разумеется, нет, — сказал он. — Хосе заставил машину считать бесконечность.

— Как это? — спросил лейтенантик. — Это же нонсенс.

Капитан, не глядя на него, сказал, что это просто более наглядный пример, рассчитанный на тюремщика. Палантану не понравилось, что о нем говорят как об отсутствующем, да еще и в неприличных выражениях. Но его вспышку предупредил капитан, сказав ему, что Хосе раньше Палантана было известно и о насильственной смерти жены, и о судьбах дочерей.

— И он знал?! — вскинулся лейтенантик. Капитан медленно повернул голову к нему.

— У меня брат, — тихо заговорил лейтенантик, отводя взгляд в сторону, — брат пропал без вести в прошлом году. А… — Он покусал губу, подыскивая нужное слово. — А моя подруга умерла от истощения в карцере: ее ошибочно засудили, по ложному доносу. Я в то время служил в горах, так следователь по ее делу прилетал на вертолете за мной с ордером на арест. Я уже без погон и в наручниках садился в вертолет, да вовремя пилот получил радиограмму для следователя, что произошла ошибка. Ошибка…

— Так ты тоже не совсем благонадежный, — чему-то обрадовался Палантан. — То-то, смотрю, больно жалостливый. Всех, наверное, жалко?

— У меня никого нет, — глухо выговорил лейтенантик. — Я совсем один.

Он судорожно провел рукой по волосам. Губы его задрожали, и он отвернул лицо к двери.

Капитан молча смотрел на него, и во взгляде, как заметил Палантан, не было осуждения. Не было и участия. Что-то очень жесткое, какую-то опустошенность усмотрел в нем старый тюремный психолог.

«Вот она, зараза, — подумал Палантан. — Бить надо всех, чтобы никто не мог ни о чем жалеть. Потому что жалость, она как насморк — прохватывает внезапно. Особенно слюнтяев. А потом переходит в хроническую форму надолго и навсегда».

Палантан с презрением смотрел на военных.

Хосе не мог идти сам. Палантан выволок его из комнатушки, нещадно обрывая потянувшиеся за Хосе провода. Вывел его на середину комнаты, утвердил рывком на ноги; держа руки настороже, убедился, что тот в состоянии удержаться на ногах. Отошел, по-хозяйски оценивающе оглядел его.