Про то, как Вакса гуляла-гуляла, гуляла-гуляла - Маша Левитина

А Маша кружит, все время спрашивая: «Ты любишь меня, моя красавица, я – твой принц, ты любишь меня?» И все это до того невозможно, что хочется сказать: «Да, люблю, люблю, только отпусти меня, не задуши вконец!»

Но тут дверь открывается, является папа – король, уже по– настоящему требует, чтобы музыку сделали тише, и нельзя же так издеваться над псом!

Маша делает послушное лицо, дожидается, пока пройдет его гнев, произносит четыре раза положенное: «Хорошо, папочка. Конечно, папочка. Да, папочка. Люблю, папочка». И все сначала. Пес за дверью, музыка ревет, принцесса задыхается.

Вакса была на стороне Машиного папы. Она не умела танцевать и не хотела учиться, она хотела вести себя примерно, как китайцы, она готова была играть, но не так страстно, как эта девочка с невыносимо звонким голосом и отчаянным биением сердца, которое оглушало Ваксу, когда Маша прижимала ее к себе, пряча от папы.

– Ты не бойся, – говорила она. – Мои родители – добрые. Просто папа очень устает на работе, у него такая шумная работа, и он хочет, чтобы дома было потише. И потом, ему кажется, что я так бешусь, когда играю, что у меня могут вырасти крылья и я улечу, а он без меня не может.

Если кого Вакса и понимала в доме, так это папу, никто лучше, чем он, к ней не относился, даже Маша. Он никогда не забывал прятать ее от бульдога куда-нибудь повыше и выговаривать жене и дочке, что они опять забыли это сделать.

– Неужели для счастья нужно столько усилий? – спрашивала Машина мама. – Разве тебе мало, что девочка счастлива?

– Если б вы знали, на какой тонкой ниточке все держится, – говорил он дрожащим голосом. И отмахивался.

Если у него было хорошее настроение, что случалось редко, он брал Ваксу и незаметно для всех целовал ее в нос, но Маша все равно заметила и, страшно обрадовавшись, с этой минуты стала просить целовать их обеих – сначала ее, потом Ваксу.

Без Ваксы отказывалась целоваться. Папа вначале смущался немного, потом привык.

И все это могло быть очень приятным, объясни Ваксе – зачем все это? Такие безумные страсти, бурные танцы, такие крики в доме из-за нее? Кто она такая, чтобы люди ссорились и волновались за ее жизнь? Большое спасибо, конечно, но она долгое время пролежала в магазине и знала, сколько там игрушек совсем не хуже. Какой же была та настоящая, если нужно было сохранять в доме пусть несовершенное, но ее подобие?

Иногда Маша наклонялась близко-близко к самому лицу Ваксы и долго вглядывалась, потом, вздохнув, отпускала. Этих минут Вакса особенно не любила, больше, чем ворчание Швейка, больше, чем танцы, ведь не могла же она отвести глаз. Что искала в них девочка и не находила? Как стать той, другой, когда ты самая обыкновенная, хоть и золотистая, с длинным хвостом? Как объяснить, что игрушки не меняются, они такие, какими их сделали китайцы? Как объяснить, что у них совсем нет фантазии, они неспособны вообразить себя принцессой, феей, они никем не способны себя вообразить. И не надо подносить их к зеркалу, чтобы они взглянули на себя, кому такое может понравиться? Неужели той, прежней, нравилось? Тогда она великомученица!

Дети, конечно, бывают нестерпимы, и главное – дождаться конца этой нестерпимости, дождаться, пока они вырастут и оставят тебя в покое.

До чего же кружится голова! Какие тяжелые дни – с танцами, восторгами, криками, поцелуями, с этой бесконечной игрой в фей, которых Вакса ненавидела так же, как Машин папа.

Единственный разумный человек в доме. Но и он купил Маше на день рождения книгу про фей, и теперь придется, лежа на Машином плече, рассматривать – во что они теперь одеты.

– Что ты делаешь? – спросила мама. – Ты же сам…

– Ну, не могу я ей отказать! Не выбрасывать же!

И пошло, и поехало! Примерки, волнения, обещания отправить ее скоро в волшебную страну, где она снова станет живой, будто она и без того не живая! Как разобрать – кто живой, кто не живой?

Чувствуешь усталость, значит – уже живой. А Вакса изматывалась за день так, что забивалась в самый угол дивана и сразу засыпала, не дождавшись конца очередной папиной сказки.

Чего он только не рассказывает про нее, никогда с ней ничего подобного не происходило и не произойдет. Будьте уверены.

Когда для меня наступали трудные времена, я шел и думал про Ваксу: «Как она там?»

Или про дочку: «Что еще сделать для нее?»

Делал-то я много, но все никак не мог вообразить, что она станет делать, когда меня не станет.

Не хотелось об этом думать, но страшная зависимость от меня моей жены пугала. Она занималась Машей все время, но ей, как бы это сказать поделикатней, было как-то не до Маши. Она занималась ею для меня: «Смотри, какая я хорошая мать, смотри, не думай ни о чем плохом, живи долго!»

– Меня не станет без тебя, – говорила жена. – Но это не значит, что я не занята дочерью.

– Объясни, – потребовал я, но объяснить она не сумела. Она даже не пыталась объяснить, вот что страшно. Стояла как звезда надо мной и, вместо того чтобы освещать путь, шарахалась от каждого моего резкого движения.

Вся надежда была на Ваксу, но как ее найти?

Эта новая казалась слишком беспомощной и напуганной. Все никак не могла привыкнуть к обстановке нашего дома. А обстановка действительно была не совсем обычной. Меня трясло от усталости и от мысли, что ничего не успею, Маше 6 лет, мне 64.

Когда она родилась, я этой разницы не понимал, но сейчас с каждым днем осознавал ее все ясней и ясней.

Чтобы не смущать дочку, я даже внуков своих просил не называть меня дедушкой, а как меня называть?

Мои взрослые дети придумывали десятки названий, все казались смешными, и мы вернулись к «дедушке».

– Ты им дедушка, – сказала Маша. – Но мне ты папа, так что ничего плохого не произошло.

– Он – самый маленький в нашей семье, – сказала ее мама. – Да, самый маленький, самый глупый и самый красивый.

О чем Маша думала в этот момент?

– Папа, философы – это из другого мира?

– Нет, это люди, пытающиеся все понять мыслью.

– Даже Смерть?!

Что она знала об этом? Почему при таких мыслях облик ее оставался ясным детским обликом, словно омытым нашей любовью? Она почти никогда не грустила или скрывала, что грустит, запираясь в детской и что-то там рисуя в своей тетради. Ей удавались наши портреты. Единственное, что обижало меня, – это количество морщин на моем лице. Собственно, оно все было создано из морщин.

– Да, не хорош, не хорош!

– Что ты, папа, очень красиво.

До сих пор не пойму, почему отношусь я к ней так сердечно: потому что она была неожиданным последним ребенком или потому, что именно таким ребенком? Но мои взрослые, от другой мамы, дети, были не хуже, только я этого не понимал.

Почему же я понял сейчас? Потому что мне так не хотелось с ней расставаться, а тогда расставание казалось невозможным?

Одна надежда на Ваксу, она никогда не состарится, надо только быть бережней с ней, не допустить, чтобы шкурка свалялась, шея стала тонкой и беспомощной, но Маша такое вытворяет с ней, что Ваксе не пережить, а еще на одну у меня не хватит жизни. Да и где взять эту одну? Конечно, смешно, что взрослый человек возлагает такие надежды на игрушку, но никто не знает – откуда придет помощь. А Вакса давно была создана мной, во всяком случае, я принимал участие в ее создании.

В детстве у меня не было никаких игрушек, кроме катушки и бамбуковой палочки. Они заменяли мне все, становились, чем я хотел.

Позже остались одни только карандаши, ими я писал, вертел их в руках, ощупывая грани, становился беспомощным, когда терял.

Игрушки в чужих домах меня удручали, они были чем-то вроде языческих богов для истинно верующего.

Но только не Вакса. Она держала меня на поверхности жизни, моя девочка доверяла ей такие тайны, которых не доверяла никому – ни жене, ни мне. Я надеялся, что, если попрошу, Вакса расскажет, о чем думает моя маленькая дочь.

Но теперь она ни о чем не расскажет, потому что ее нет. А эта новая или глупа, или притворяется, у нее все время растерянное лицо, будто она спрашивает у нас: чего вы, в конце концов, от меня хотите?

Да ничего не хотим, хотим, чтобы ты знала: в жизни бывают такие потери, не дай Бог тебе это узнать слишком рано! Мы все будем беспомощно долго жить, группируясь вокруг Ваксы. Такая семейная композиция. Вакса и Маша в центре, дети и жены вокруг, я в глубине за ними. Стою гордый и как бы немного потерянный.

«Когда ты родилась, я почувствовал, что опять все интересно, жизнь начинается заново. Знаешь, как устают за жизнь? Хорошо, что пока не знаешь».

Об этом я думал, но никогда не говорил. А потом случилась вся эта история с Турцией, то есть с самой Турцией ничего не случилось. Они с Машей уехали туда отдыхать и великолепно плавали в море, загорали, а вот Вакса пропала, будь она проклята, да, да, та самая, вторая, подмененная, двойник, приблуда, никто.