Хорошие солдаты - Дэвид Финкель

Медленно, осмотрительно они въехали в район под названием Муаламин. Миновали темные жилые дома. Миновали смутный силуэт мечети. Двигались с погашенными фарами, надев очки ночного видения, — и в 12.35 ночи их ослепило внезапной вспышкой.

Взрыв. Прошило бронированные двери. Прошило бронежилеты. Прошило хороших солдат. Направление и момент оказались выбраны идеально, и теперь один из хороших солдат горел.

Это был Каджимат, в феврале рвавшийся в Ирак, в марте уже насмотревшийся достаточно, чтобы написать в Интернете: «Мне нужно время это обдумать», а в апреле сидевший за рулем третьего «хамви» в колонне из шести — «хамви», на котором некто, прятавшийся в темноте и державший палец на кнопке, остановил свой выбор.

От кнопки шла проволока к чему-то темному на обочине дороги. Само СВУ этот человек почти наверняка не видел, но он заранее нарочно расположил его на одной линии с высоким, покосившимся, сломанным и в иных отношениях бесполезным фонарем на другой стороне, который он мог использовать как мушку прицела. Когда мимо фонаря проезжал первый «хамви», он по известной только ему причине его пропустил. Второй «хамви» — тоже пропустил. А вот когда проезжал третий, он по известной только ему причине на этот раз нажал кнопку, и взрыв, который произошел, послал в сторону «хамви» несколько больших стальных дисков с такой скоростью, что, еще не долетев до двери Каджимата, они приняли форму песта и превратились в неостановимые полурасплавленные снаряды. Чтобы изготовить СВУ, нужно потратить самое большее сто долларов, и «хамви» стоимостью 150 тысяч защитил солдат от него не лучше, чем если бы был сделан из кружев.

Пробив броню, снаряды ворвались в отделение экипажа, превращая все на своем пути в разлетающиеся осколки. В машине было пятеро солдат. Четверым удалось выбраться, и, окровавленные, они повалились на землю, но Каджимат остался на своем сиденье, а «хамви», уже загоревшись, набрал скорость и врезался в автомобиль «скорой помощи», который стоял, пропуская конвой. «Скорая помощь» тоже запылала. После этого примерно тысяча патронов, находившихся в «хамви», от жара начали взрываться, и, когда ближе к рассвету «хамви» доставили обратно в Рустамию, внутри почти все выгорело. В заключении о смерти Каджимата батальонный врач написал: «Труп сильно обожжен» — и затем добавил: «(До неузнаваемости)».

Так или иначе, даже в подобных обстоятельствах необходимо следовать процедуре, и Козларичу пришлось хорошенько познакомиться со всеми ее этапами.

Сначала из «хамви» извлекли все, что в нем было, в зоне санобработки транспортных средств — на загороженном брезентом участке с хорошей канализацией у боковых ворот базы. Там, вдали от глаз, сделали фотографии, показывавшие ущерб, измерили и проанализировали пробоины в двери, и солдаты, как могли, постарались продезинфицировать то, что осталось от «хамви», с помощью бутылок с перекисью водорода и с чистящим средством Simple Green. «Чисто, без дураков. Чище, чем когда сходит с конвейера», — говорил Козларичу офицер, отвечавший за этот участок работы, о том, чего его солдаты добивались обычно, но на этот раз он сказал: «Укрепить и подготовить к отправке — вот более-менее и все, потому что очистить это как следует невозможно».

Тем временем останки Каджимата тоже готовили к отправке — готовили за запертыми дверями маленького отдельно стоящего строения, где имелись шестнадцать отсеков для трупов, запас виниловых мешков для них, запас новеньких американских флагов. Персонал морга составляли два человека, которые должны были, помимо прочего, обследовать останки в поисках того личного, что солдат при жизни носил с собой.

— Фотографии, — сказал позднее один из них, сержант первого класса Эрнесто Гонсалес, говоря о том, что он находил в формах убитых. — Выпускные. Снимки детей. С семьями. Или около своих машин.

— Сложенные флаги, — добавил его помощник, специалист Джейсон Саттон.

— Эхограмма, — сказал Гонсалес.

— У одного было письмо в бронежилете, — вспомнил Саттон о своем первом трупе. — «Моей семье. Если вы это читаете, меня уже нет в живых».

— Вот это зря. Письма читать не надо, — заметил Гонсалес.

— Больше я так не делал, — сказал Саттон. — Писем не читаю. На фотки не гляжу. Чтобы крыша не поехала. Ничего не хочу знать. Не хочу знать, кто он и что он. Только самый минимум. Если можно не смотреть — не смотрю. Если можно не трогать — не трогаю.

Тем временем группа обезвреживания боеприпасов взрывного действия готовила заключение о взрыве:

«Размеры взрывной воронки в футах — 8х9х2,5, что соответствует 60–80 фунтам неизвестного взрывчатого вещества».

Командир взвода отчитывался о случившемся:

«Рядовой первого класса Каджимат был убит снарядом, и извлечь его из транспортного средства возможности не представилось».

Писал и взводный сержант:

«Рядовой первого класса Диас выбежал из дыма, который поднялся из-за взрыва. Я и капрал Чанс помогли ему влезть в мою машину через заднюю дверь, и капрал Чанс начал перевязывать его раны. Затем я увидел слева от „хамви“ трех солдат, одного волокли по земле. Я подбежал и увидел, что волокут капрала Пеллеккиа. Он кричал, что не смог вытащить рядового первого класса Каджимата из машины».

Батальонный врач составлял заключение о смерти:

«Все четыре конечности сожжены, видны костные культи. Верхняя часть черепа сожжена. Оставшаяся часть туловища сильно обуглена. Из-за высокой степени обугливания дальнейшее обследование невозможно».

Пентагон готовил информационное сообщение о 3267-й жертве войны с американской стороны:

«Министерство обороны объявило сегодня о гибели солдата, который участвовал в операции „Свобода Ираку“».

А Козларич, вернувшись в свой кабинет, говорил по телефону с матерью Каджимата, которая, плача, задала ему вопрос.

— Мгновенно, — ответил он.

Несколько дней спустя Козларич вошел в здание в дальнем углу ПОБ, которое ничем не отличалось от других, кроме слов «Дом молитвы» на взрывозащитной стене. Одно дело оставалось, последнее.

Внутри солдаты готовились к вечерней поминальной службе. На экране слева от алтаря демонстрировалось слайд-шоу, посвященное Каджимату. В центре помещения несколько солдат составляли композицию из его ботинок, автомата М-4 и каски. Звучала печальная, берущая за душу музыка — что-то на волынках, — и Козларич, пока входил и рассаживался взвод Каджимата, слушал ее молча, никак лицом не выражая своих чувств.

В числе прочих вошел и Диас, который выбежал тогда из дыма. Вошел на костылях, потому что нижняя часть ноги была у него нашпигована осколками, и, когда он сел, Козларич сел рядом и спросил, как у него дела.

— Вчера первый раз надел теннисную туфлю, — сказал Диас.

— Мы тебя в два счета поставим в строй, — пообещал Козларич, похлопав его по здоровой ноге, и, когда он встал и двинулся дальше, Диас на секунду закрыл глаза и вздохнул.

От него Козларич перешел к старшему сержанту Джону Керби, который сидел тогда на правом переднем сиденье «хамви», всего в каком-нибудь футе от Каджимата, и по глазам которого сейчас было видно, что он все еще там.

— Как ожоги? — спросил Козларич.

— Нормально, — пожав плечами, ответил Керби, как и должен отвечать хороший солдат, но затем, приказав глазам не рыскать, посмотрел прямо на Козларича и добавил: — В смысле, хреново.

На экране фотографии Каджимата продолжали сменять друг друга.

Вот он улыбается.

Вот он в бронежилете.

Вот опять улыбается.

— Мне вот эта фотка нравится, — сказал один из солдат, и теперь они все смотрели на экран, жуя резинку, чистя ногти и ничего не говоря. Было позднее утро, и сквозь окна, несмотря на высокие взрывозащитные стены, сколько-то серого света проникало, что было нелишне.

Вечером, однако, когда началась поминальная служба, было иначе. Никакого света в окнах. Сумрачное помещение. Неподвижный воздух. Несколько сотен солдат сидели плечом к плечу, и, слушая речи в память об умершем, иные плакали.

— Он всегда был радостный. У него было большое сердце, больше солнца, — сказал один солдат, и, если эти слова девятнадцатилетнего парня, который всего десять недель назад оглашал бодрыми возгласами заснеженный Канзас, кому-то могут показаться недостаточно печальными, то вот слова другого:

— Он всегда был готов прийти мне на помощь. Жаль, что я не смог прийти на помощь ему. Очень жаль.

Козларич все это время сидел тихо, ждал своей очереди и, когда она настала, вышел к кафедре и молча оглядел своих солдат, которые все смотрели на него. В эту минуту он хотел сказать им что-то такое, что подняло бы их выше горя, вызванного смертью Каджимата. Он несколько дней думал, что сказать, но легко было в Канзасе, сытно поужинав ветчиной и печеными яблоками, с отвлеченным интересом рассуждать, как его изменит первая гибель солдата, — и совсем иное дело сейчас, когда это произошло в действительности. Целки были сломаны. И у них, и у него.