Три жизни. Роман-хроника - Леонид Билунов

Наконец прокурор согласился, и на следующее утро я был в самолете.

В полете, на высоте в десять тысяч метров голова работает особенно четко. Прикрыв глаза, я вижу картины, сменяющие друг друга. Мне представляется квартира, которую мы снимаем на бульваре Виктора Гюго, в спокойном, как здесь говорят, «буржуазном» квартале. Я вижу так ясно, как если бы при этом присутствовал, картину обыска, «шмона», ненавистного мне уже своим вторжением в чужую жизнь, выворачиванием ее наизнанку. Я вижу стеклянные двери комнат, выходящие в коридор, и чужих людей, перебирающих мои вещи (надеюсь, что осторожно!), запускающих руки в ящики стола, перекладывающих на диван детские платьица, сующие нос в белье моей жены…

На той головокружительной высоте, куда поднимаются лишь редкие облака и где почти всегда светит солнце, решения приходят сами собой, одна мысль тянет за собой другую. Передо мной картины допроса. Я вижу лица следователей, не похожие на лица тех, которых я знал в России. Меня охватывает уверенность в победе.

У трапа самолета меня встретил адвокат и трое полицейских в штатском с переводчиком.

— Господин Билунов? — спросил один, совсем молодой, в джинсах и спортивной куртке.

Я подтвердил.

— Ваши документы.

Я вынул из плаща мой русский паспорт.

— Просим вас следовать за нами, — предложил полицейский, убирая паспорт в карман.

В полиции меня допрашивали двое. Был еще присяжный переводчик. Седой кудрявый мужчина лет пятидесяти, из потомков белых эмигрантов, говорил по-русски не то что с акцентом, но с каким-то чужим выговором и не знал многих слов. Иногда мне приходилось растолковывать ему как маленькому. «Ну вот», — начинал он почти каждую фразу, и я не сразу привык к этому противоречию между едва ли не детскими оборотами речи и красными, в прожилках щеками хорошо и часто пьющего человека, в котором я не узнавал, как ни старался, ни француза, ни русского.

Французское следствие, не в пример нашему отечественному, велось куда вежливей, в тоне почти уважительном. Первый следователь, молодой полицейский в той же куртке, в которой он был на аэродроме и которую даже не снял в помещении, печатал протокол допроса на старой механической машинке, то и дело подкладывая копирку. Я думал, что в эпоху компьютеров эти ундервуды и ремингтоны давно уже заняли свои места на полках у коллекционеров древностей.

Второй, которого я увидел не сразу, усатый, словно бравый солдат, в толстом свитере с высоким воротом, был сама доброта, широкая улыбка и приветливость.

— Мы очень рады наконец познакомиться с вами! — перевел мне переводчик. У него это получалось так: «познакомить себя с вами», но ничего, мне было понятно.

— При всем моем уважении, — улыбнулся я, — не могу вам ответить такой же радостью. Перейдем к делу?

Я видел: их не интересовал мой револьвер, их интересовал я сам. Разговор все время крутился вокруг моего прошлого. Я пытался несколько раз спросить, что послужило причиной обыска.

— Здесь вопросы задаю я! — каждый раз отвечал мне следователь. Так было в Советском Союзе, так было и в нынешней России. Ничего нового.

Новое было одно — присутствие при допросе адвоката. Я узнал потом, что это введено недавно, что раньше, как и в России, адвокат появлялся на сцене только после завершения следствия.

И еще одно: когда устроили перерыв, адвокат организовал, чтобы мне принесли обед из соседнего ресторанчика — конечно же, за мой счет. Обед был неплохой, вполне неплохой.

— Мерси, Жан-Мари! — поблагодарил я адвоката. — Следующий обед за мной. Идем дальше!

Допрос продолжался до вечера. Несомненно, они хорошо подготовились. Они знали обо мне больше, чем хотели показать. Временами казалось, что они знали обо мне больше, чем я сам. Постепенно вопросы свелись к одному: участвовал ли я в террористических актах и не готовлю ли новых.

— Господа! — сказал я. — Будем говорить начистоту. Я вижу, вы хорошо знаете, с кем имеете дело. Обо мне не раз писала международная пресса. Вы знаете, как часто пресса пытается очернить известных людей в интересах тех или других конкурентов. Так неужели вы думаете, что она не использовала бы против меня такого рода факты, если бы они имелись? А насколько вам и мне известно, никакого терроризма мне никогда не шили.

Я забыл, что переводчику не справиться с последней фразой и повторил ее по-другому:

— Ни в каком терроризме ни одна газета меня никогда обвинить не пыталась.

Эту ночь я провел наконец-то дома, с женой и дочерью. С меня взяли подписку о невыезде и отпустили. Да боже мой! — разве я собирался уезжать из Франции? Я готов дать торжественную подписку о невыезде до конца моих дней самому верховному органу, в руках которого все наши мысли и поступки. Поселиться навсегда в Париже, где-нибудь между магазином высокой моды «Валентино» и гаражом «Ягуаров», и наезжать только в Ниццу, к теплому морю, к веселому солнцу, или — на конец недели — под Лион, в ресторан Поля Бокюза, всемирно известного французского повара, чье искусство даже не смеют оценивать гастрономические гиды, помещая его в раздел «вне категории», и чья восковая фигура в музее Гревен вечно подает Жискар д'Эстену знаменитый президентский суп из черных трюфелей и специально взращенной утиной печени «фуа гра» в запечатанной тончайшим сдобным тестом фарфоровой чаше.

Допросы тянулись почти две недели. Наконец был назначен суд.

Областные, городские, районные и другие суды — сколько я на них насмотрелся! В советских судах, под которые часто отдавали лучшие помещения города, почему-то всегда стоял смешанный запах плохо высохшей верхней одежды и наскоро выкуренных в задних комнатах болгарских сигарет, на который волнами накатывали кислые ароматы из ближайшей столовой — харчо, квашеная капуста, клюквенный морс. Эта стойкая смесь, которой не выдумать никакому Диору, до сих пор ударяет мне в ноздри при одном воспоминании о моих советских процессах.

Французская Фемида живет во дворце. Дворец правосудия занимает четверть острова Сите на Сене в самом центре Парижа, где в начале нашей эры была Лютеция, поселение племени паризиев, давших имя будущей столице. Это целый небольшой городок, состоящий из множества разных зданий, построенных в разные века. Самое старое из них — Консьержери, первый замок королей Франции, больше известный как тюрьма во время французской революции, где сидели перед казнью Мария Антуанетта, Людовик XVI, Дантон и Робеспьер. Говорят, что в подвале там до сих пор следственная тюрьма, одна из самых страшных во Франции. Там сырость, холод, теснота, как в любом подземелье. Слава богу, сидят в этой тюрьме недолго. Туда привозят заключенных на время суда и могут держать пару дней после приговора.

В ансамбль Дворца правосудия входит часовня Сент-Шапель, построенная в XIII веке, и толпящиеся у входа во двор люди в основном не те, кто ищут правосудия, а туристы, желающие осмотреть эту церковь и ее знаменитые витражи, которым не меньше семи столетий. Основное здание Дворца правосудия с колоннами, с широкими коридорами, где может маршировать взвод солдат и где толпы людей растекаются по своим судебным заседаниям, не мешая друг другу, где бродят адвокаты в черных мантиях с белой оторочкой и широкими жестами римских трибунов, было построено поздней, в XVIII веке.

Это был мой первый — и, надеюсь, последний — суд во Франции, и я внимательно глядел по сторонам, запоминая детали. Зал, обшитый деревянными панелями, был заполнен почти до отказа. Люди сидели рядами на деревянных скамейках с высокими спинками, и сначала я удивился, что столько народу пришло на мой процесс. Я подумал, что решено устроить показательное дело, и мне стало слегка не по себе, хотя адвокат подробно рассказал мне вчера, как будет проходить заседание.

Вскоре я понял, что в одном и том же месте слушается несколько разных дел, совершенно ничем не связанных друг с другом. В этом сплошь деревянном зале собрались родственники, свидетели, адвокаты, просто любопытные, имеющие отношение к доброму десятку дел. Мы должны терпеливо ждать своей очереди.

Первым привели стриженого юнца — он был под стражей. Начался допрос, выступления. Мой переводчик крутился рядом, но не предлагал переводить мне чужие дела, даже если бы я заинтересовался: ему платили только за мое. Конечно, я мог бы заплатить ему сам, и куда больше, чем его судебное начальство. Но я был занят своими мыслями. Время от времени он ненадолго выскальзывал из зала, предварительно что-то шепнув адвокату, и вскоре возвращался с легкой тревогой: не началось ли наше дело? Постепенно щеки его все более розовели, пока не сделались нежными, как у девушки на выпускном школьной вечере, а взор становился все более ласковым и понимающим. Почти не улавливая, о чем идет речь (мой французский был тогда еще в самом зачаточном состоянии), я тем не менее замечал, что подсудимые часто говорили сбивчиво, свидетели либо нападали, повышая тон, либо топтались на месте, мямлили. Адвокаты — три мужчины и одна женщина, которые прошли передо мной, выступали, на мой взгляд, невыразительно, судья их едва слушал, в зале нарастал шум, тут и там возникали разговоры, люди входили и выходили, скрипели скамейки.