Иное - Сергей Михайлов

Боже, как он мне надоел! Единственное, что я хочу от людей, это чтобы меня оставили в покое. Ведь это так мало!

Я встал и вышел. У самой двери обернулся и тихо сказал:

— Я не шпион.

— А? — шеф удивлённо вскинул брови, но меня в кабинете уже не было.

СОН

Голан дёрнулся, зашипел и стал надуваться. Серый, смрадный воздух со свистом вливался в его обмякшее тело, рождая в нём жизнь, биение пульса и живительную пустоту. Тяжёлое, слипшееся веко единственного глаза приоткрылось, и сумрачный взгляд воскресшего объял видимый мир.

— Инкарнация! Инкарнация! — в исступлении завизжала толпа у его ног.

Голан вздохнул полной грудью и расправил затёкшие плечи. Сжиженный аммиак потёк по его жилам, жизнь снова вошла в это уродливое тело — душа слилась со своей материальной оболочкой. Палач с длинной, остро отточенной металлической спицей в страхе попятился, оступился, скатился с эшафота на землю и, подгоняемый хохотом, гневными воплями, свистом и пинками, обратился в бегство.

— Инкарнация! Хвала Богу! — неслось отовсюду.

Голан, убийца и насильник, был казнён прилюдно, всенародно, но Господь вдохнул в него новую жизнь, вошёл в него, слился с ним в нерасторжимое единство, стал им самим, и теперь Голан — Инкарнация Бога в посюстороннем материальном мире, Верховный Правитель, ибо миром правит Бог, только Бог, никто кроме Бога. Он — претендент на престол, и место его — во Дворце Каземата.

Он спустился на землю и вошёл в толпу. Толстуны визжали, брызгали слюной и изливали на Голана верноподданнические чувства, а круглые, туго накачанные животы их мерно колыхались в сумеречном вечернем свете, подпрыгивали, словно мячи, с глухими ударами бились друг о друга, деформировались, мялись, скрипели. Голан с ненавистью взирал на их мерзкие лоснящиеся рожи, ещё минуту назад обрёкшие его на позорную смерть, а теперь готовые восхвалять Творца за ниспослание им Своей Инкарнации в его, Голана, образе.

— Свиньи, — прошипел претендент с омерзением. — Грязные, вонючие свиньи.

Прямо перед ним приплясывал, захлёбываясь от восторга, толстый, обрюзгший тип с заплаткой на брюхе и жрал Голана лезущим из орбиты единственным глазом.

— Вот ты! — Голан ткнул в него пальцем. — Повторяй: я — грязная свинья, пёс шелудивый, презренный раб. Ну!

Толстун, на которого пал выбор Верховного Правителя, осклабился, взвыл от восторга, завибрировал всем своим тучным телом и с готовностью повторил, потом повторил ещё раз, потом ещё, ещё и ещё…

— Хватит! — рявкнул Голан и резким движением вонзил толстый длинный ноготь мизинца в его тугое брюхо. Тот испуганно затрепетал, заморгал, забулькал, стал неуклюже оседать, а из отверстия в брюхе тонкой струйкой, со свистом, окутывая стоявших рядом существ полупрозрачным белесым облачком, стал вырываться аммиак, унося с собой жизнь, тепло и пустоту. Тело обмякло, бесформенной оболочкой осело на пыльную землю и тут же было затоптано десятками ног.

Новый взрыв верноподданнического восторга исторгся из сотен лужёных глоток и потряс материальный мир. Верховный Правитель имел право карать или миловать своих вассалов, не испрашивая на то ничьей санкции.

— Хвала Верховному Правителю! Война! Святая война! Изъяви волю! О, Инкарнация!

По законам материального мира, подвластного Господу, или Верховному Правителю, восходящая на престол Инкарнация должна объявить войну — всё равно кому. Таков порядок. Достаточно указующего перста, чтобы изъявить монаршую волю и направить толпы покорных вассалов на смерть и победу. Голан знал это. Длинный указательный палец его средней руки взметнулся вверх, и Голан на мгновение замер, стоя у подножия эшафота — того самого эшафота, где его, Голана, только что казнили. Мстительная усмешка искривила его фиолетовые губы, обнажив нестройный ряд редких гнилых зубов.

— Враг там! — возвестил он, и толпа, грозно улюлюкая и хрипя, покатилась в ту сторону, куда указывал монарший перст, сметая всё на своём пути, сметая эшафот, сметая лёгкий кустарник, сметая хлипкие деревянные постройки, растаскивая попутно колья и брёвна и вооружаясь ими, взметая ввысь тучи голубовато-белесой пыли, клубы которой тенью ложились на багровое предзакатное солнце. И лишь три одинокие фигуры, три толстуна остались на опустевшем поле. В отличие от других, они были худы и тщедушны.

— Пацифисты?! — прогремел Голан и радостно заржал, предвкушая расправу.

— Мы против убийства, — сказал один из них, бесстрашно глядя в единственный глаз Правителя. — Останови бойню, монарх.

— Война священна! Это закон, — громогласно возвестил Голан, упиваясь властью. — Или ты не согласен с законом, смерд?! Говори!

— Убивать грех, — возразил толстун, становясь землистого цвета, — и это высший закон. Спаси свой народ, монарх, отмени бойню.

Момент настал. Вот оно, счастливое мгновение! Теперь Голан мог убивать открыто, не боясь кары, не страшась возмездия, на глазах у толпы, у всего мира, у всей Вселенной, ибо он — Инкарнация Господа, Верховный Правитель, Монарх-Самодержец и Высший Закон в едином лице. Он зловеще ухмыльнулся, занёс среднюю руку над головой непокорного вассала-пацифиста, взмахнул длинным, остро отточенным ногтём и рассёк толстуна надвое, словно саблей — этот жест у него был отработан в совершенстве. Толстун обмяк и сдулся, выпустив в лицо Голану туманное облачко живительного аммиака.

— Псов надо учить, — нравоучительно провозгласил удовлетворённый Голан, вдыхая жизнь поверженного бунтовщика, и грозно взглянул на тех двоих, что остались в живых. — Ну, а вы тоже против святого убийства?

Пацифисты задрожали, попятились, блея на ходу что-то в своё оправдание, потом разом повернулись и что было сил бросились наутёк.

— То-то, — подвёл черту Голан. — Вислоухий!

Из ближайших кустов выкатился толстун с гнусной рожей и заржал.

— А здорово ты их, а, Голан? Лихо! Вот бы мне так научиться.

Он вскочил на пустую бочку из-под маринованных сморчков и заплясал, вихляя массивным задом и цокая языком от блаженства.

— Вот потеха! Ты теперь Верховный Правитель! Ха-ха-ха! Умора!

— Сократись! — гаркнул Голан. — Пока я не проткнул твоё жирное брюхо!

Физиономия Вислоухого удивлённо вытянулась.

— Ты чего, Голан? Ты что, забыл?

— Это ты забыл, смерд, что стоишь перед Инкарнацией Господа Бога, Верховным Правителем, Голаном Первым! Пади ниц, Вислоухий!

Вислоухий медленно сполз с бочки и испуганно округлил единственный глаз,

— Голан, ты что?.. — шёпотом спросил он.

— Ниц!! Ну! — взревел Голан, и Вислоухий бухнулся в голубую пыль. — Так-то. Будешь послушен — сделаю своей Тенью. Понял?

— Понял, мой Повелитель.

— Тогда — во Дворец!

Голан влез в бочку. Вислоухий повалил её на бок и покатил на восток, пыхтя, кряхтя и отдуваясь. Неожиданная спесь старого друга и сообщника чрезвычайно удручали его. Но стать Тенью не мог мечтать он даже в лучших своих снах.

Из-за холма вылетела группа всадников и в один миг окружила Повелителя и его Тень.

— Кто? — рванул лужёную глотку глава разъезда.

— Верховный Повелитель материального мира, — испуганно молвил Вислоухий и дрожащим пальцем указал на бочку.

Голан неуклюже выскочил из бочки и надменно воззрился на главного всадника.

— Ниц, псы!

Дружный, квакающий хохот послужил ему ответом.

— Вы слышали? Ниц! Ха-ха-ха!

— Тень! — Голан в ярости обернулся к Вислоухому. — Во Дворец Каземата!

— Стоять! — гаркнул всадник. — За псов ты ответишь, убийца. Я узнал тебя: ты — Голан. По тебе плачет спица палача, преступник.

— Голан казнён, — возразила Тень чуть слышно. — В его теле — Инкарнация Господа Бога.

— Инкарнация? — удивлённо спросил всадник, теряя уверенность. — Что ты мелешь, дурак?

— Запомни эти рожи, Тень, — молвил Голан зловеще. — С них и начнём.

Всадники испуганно попятились. Они уже начали понимать, что эти двое не блефуют.

Голан снова втиснул своё жирное тело в бочку.

— Во Дворец! — раздался его утробный глас.

Вислоухий, озираясь на двигавшихся за ними на почтительном расстоянии всадников, вновь покатил бочку на восток.

Внезапный порыв ветра вместе с поднявшейся пылью донёс до них отчётливую аммиачную вонь. Не дожидаясь монаршего указа, Вислоухий остановился и обратил единственный глаз в ту сторону, откуда примчался ветер. Голан высунул нос из бочки и принюхался.

— Война окончена, — сказал он и смачно сплюнул под ноги Вислоухому. — Победа и смерть. Моя победа и их смерть.

Словно в подтверждение его слов очередной порыв ветра швырнул ему в лицо нечто похожее на пустой полотняный мешок. Ещё пара таких мешков вяло, подобно кустам перекати-поля, проволоклись по пыльной земле. Всадники обалдело вертелись на своих неказистых лошадёнках, пытаясь постичь происходящее. Вскоре уже вся долина пестрела прыгающими, скачущими, переваливающимися с боку на бок пустыми мешками.