Комплекс Ди - Дай Сы-Цзе

«Пока я пытался что-то узнать у полицейского, мой поезд отошел, – писал Мо (в новом блокноте с серой обложкой, который он купил на другой день. Кроме того, он приобрел черный квадратный чемодан без колесиков, металлическую цепочку потолще, с более прочными, чем у той, что была раньше, звеньями, и мобильный телефон.). – Я побежал за ним, но догнать не смог. И еще долго шел под дождем по уходящим за горизонт рельсам и выкрикивал имя Горы Старой Луны, призывая ее, воплощение красоты и мудрости, на помощь».

Завершив этими словами свою запись, Мо, снявший номер в плохонькой гостинице, составил подробнейший, в несколько страниц, перечень всего, что было в утраченном чемодане, с указанием цены во франках и юанях, не забыв ни обуви, ни тетрадей, ни маленького термоса – ни единой вещи, с тем чтобы подать рекламацию в Управление железных дорог. Но скоро одумался и рассмеялся.

«Как будто ты не знаешь своей великой родины!» – сказал он себе, разорвал список на мелкие кусочки и, не переставая смеяться, выкинул в окошко.

2. Предсвадебная трагедия бальзамировщицы трупов

– Скажи, когда ты первый раз услышала о гомосексуалистах?

– Мне было тогда… сейчас посчитаю… по-моему, двадцать пять лет.

– Двадцать пять? Так поздно? Ты уверена?

– Ты ничуть не изменился, Мо. Все та же отвратительная страсть растравлять чужие раны. А у меня хрупкая психика, как у любой женщины в сорок лет.

– Если рана не зарубцевалась, я могу по крайней мере снять боль. Считай, что наш телефонный разговор на расстоянии почти в тысячу километров – это бесплатный сеанс психоанализа.

– Уймись, Мо! Ты звонишь поздравить меня с днем рождения – прекрасно, я очень тронута. Спасибо. Но все имеет пределы. Прошло то время, когда мы с тобой вместе бегали в школу. Я вдова и к тому же бальзамировщица трупов.

– Чудесное слово – «бальзамировщица»! Хоть я плохо себе представляю, что это за профессия, но я заранее от нее в восторге! Иногда фильм нравится вот так, по названию, еще до того, как посмотришь.

– Ну и что?

– Почему ты упираешься? Ты же знаешь, я никому ничего не расскажу. Психоаналитик – все равно что священник, хранит тайну исповеди.

Это профессиональная этика. Доверься мне, выговоришься – станет легче. Попробуй.

– Ну ладно. Так ты спрашиваешь, когда я услышала про это дело?

– Да, про гомосексуалистов. Тебя, кажется, пугает само слово.

– До двадцати пяти лет я его никогда и не слышала.

– А как это было первый раз, помнишь?

– Да. Это было года за два до моего замужества, но мы с Цзянем уже были жених и невеста. Он преподавал английский в лицее. Как-то в субботу после работы – тогда еще работали по субботам – он на велосипеде заехал за мной в морг, что-то около шести вечера. Я, как обычно, села на багажник, а он крутил педали…

(Педали… Краем сознания Мо уловил тревожное созвучие этого слова с другим, прямо относящимся к предмету беседы. В ту пору он часто видел, как крутит педали этот парень, сутуловатый, с длинными, всегда аккуратно причесанными волосами, сияющий чистотой, как новенькая монета, с длинным худым лицом книжного человека. Подъехав к серому бетонному дому, в котором жили семьи Мо и Бальзамировщицы, он тормозил и на несколько секунд замирал, сохраняя равновесие на неподвижном велосипеде, прежде чем небрежно и не спеша опустить ноги на землю. Велосипед он всегда оставлял довольно далеко, как будто опасался, что он потеряется среди других, сваленных как попало перед подъездом велосипедов.)

– Ну, и все как обычно: мы проехали мимо музыкальной школы, потом мимо кондитерской фабрики и шинного завода.

– Кстати, один нескромный, но очень значительный для меня как последователя Фрейда вопрос: тебе никогда не снилась труба шинного завода? Длинная-длинная труба, поднимающаяся к небу, как огромный, мощный пенис?

– Нет. Никогда. Я ее терпеть не могу, эту трубу, которая вечно отравляет воздух своим черным дымом. А потом сажа и всякая труха оседают на улицах, на домах, на деревьях. Летом, перед грозой, когда и так нечем дышать, дым стелется чуть ли не над самой землей, лезет в лицо, набивается в нос. Кошмар! Вот мимо кондитерской фабрики проезжать – одно удовольствие. Там так вкусно пахнет! Помнишь?

– Еще бы. Когда мы были маленькие, в шестидесятые годы, пахло всегда молочно-ванильной карамелью – я обожал эти конфеты и никогда нигде больше их не встречал. Рассказывай дальше. Значит, вы ехали на велосипеде и вдыхали черный дым шинного завода.

– Ну и вот. Около музыкальной школы он свернул и поехал напрямик, потому что уже темнело.

– Да-да, по узкой аллейке вдоль сточной канавы, там еще всегда такая вонища. И дорога вся в колдобинах… Представляю, каково тебе было трястись на багажнике.

– Там почти никто и не ездил – именно потому, что дорога плохая. И, если помнишь, посреди аллеи стоял маленький домик.

– Мужской общественный туалет.

– Туалет – громко сказано. Тошнотворный нужник.

– Ты права. Это была такая темная, сырая кирпичная развалюха, свет проникал только сквозь дыры в черепичной крыше. Электричества тоже не было. Внутри тучи мух. На полу лужи, даже в сухую погоду. А уж когда дождь, просто не зайдешь. Все мочились прямо с порога. Иногда даже устраивали соревнования, местные Олимпийские игры – кто дальше пустит струю.

– В тот день так называемый туалет был оцеплен полицией. Издалека я видела просто какие-то тени и не могла понять, кто это. А когда мы подъехали поближе, заметила, что у них в руках автоматы – дула поблескивали под фонарями. Полицейские в форме. И довольно много. Все происходило в полной тишине. Они арестовали десяток мужчин – совсем молодых и постарше. Лиц я не разглядела – они выходили из домика гуськом, опустив голову. Полицейские перекрыли дорогу. Мы сошли с велосипеда и пошли пешком. Я спросила своего будущего мужа, кто эти несчастные люди. Вот тогда-то, в двадцать пять лет, я и услышала то самое слово.

– Что они делали в будке?

– Цзянь объяснил мне, что у них там было место встреч. Все они сгорбившись прошли мимо нас под конвоем полицейских к бронированному фургону с решетками. Вид у них был подавленный, виноватый, они были похожи на пойманных зверей, которым перебили хребет. Даже полицейские смотрели на них с любопытством, как на диковинку. И такая жуткая тишина! Слышно было, как гудят телеграфные провода на ветру, как булькает вода в сточной канаве, я услышала даже урчание своего пустого живота. Цзянь шел, опустив голову и глядя на грязную дорогу под колесами. Только когда мы снова сели на велосипед и я прислонилась щекой к его спине, я почувствовала через рубашку, что он весь в холодном поту. Я что-то ему сказала, но он не ответил. Потом мы никогда больше не ездили той дорогой.

– А он часто заезжал за тобой на работу?

– Да. Почти каждый день. И отвозил меня домой.

– Вот это галантность! У меня не хватило бы духу, даже если бы я был влюблен. Боюсь мертвых.

– Цзянь не боялся.

– Может, ты еще скажешь, что смерть его чем-то притягивала? Да? В таком случае, у него психология западного человека. Интересный тип. Жаль, что его нельзя подвергнуть анализу.

– Знаешь, где мы с ним познакомились? В морге. В том самом зале, где я до сих пор работаю.

– Расскажи.

– Это было в начале восьмидесятых. Прошло уже почти двадцать лет. Я даже не помню, во что он был тогда одет.

– Подумай – и вспомнишь.

– Нет, больше не могу, хочу спать. Давай продолжим завтра, ладно?

– Договори только, как вы познакомились. Мне это очень важно.

– Завтра.

– Ну, хорошо, до завтра. Я тебе позвоню.

– Было часов пять вечера. Все мои коллеги и начальник смены ушли играть в баскетбол – у них был товарищеский матч с командой пожарных. Я вошла в ритуальный зал и увидела Цзяня с каталкой, на которой лежало тело женщины. Помню его ухоженные волосы до плеч, грустный, замкнутый вид, измученный взгляд и особенно его духи. Тогда, в начале восьмидесятых, духи были такой редкостью! Даже у богатых. Я сразу почувствовала запах настоящих духов. Тонкий, пряный, экзотический аромат, в нем угадывалась герань с легкой примесью розы. В одной руке он держал длинное жемчужное ожерелье, которое как-то неприятно подчеркивало женственность его облика, и машинально перебирал бусины, как монах четки. Пальцы у него были короткие и грубые (потом я узнала, что это последствие трудового перевоспитания в глухой горной деревне во время культурной революции), на правой руке виднелись два уродливых шрама.

– Как ты была одета в тот день?

– На мне был белый халат и перчатки.

– Белый халат?

– Ну да. Как у медсестры. Я всегда ношу свежий, белоснежный. Не то что другие сотрудники! Посмотрел бы ты на их халаты! Черные, засаленные, и только когда совсем уж залоснятся, они их стирают.

– Представляю. А Цзянь, наверное, любил, когда одеваются опрятно.