Седьмое лето - Евгений Пузыревский

В прямом и в переносном смысле.

Павлик поправил на ней загнувшуюся ночнушку, сложил её руки на груди и подложил под голову подушку (бессмысленно, но всё же). Подошел к другому концу ковровой дорожки, взялся за края и начал тянуть.

Ковёр – вещь уникальная. Мало того, что ему, как явлению, уже не одна тысяча лет, так к тому же использует человечество, это тканое изделие, всевозможными способами. Тут тебе и украшение, и утепление, и статус, и летательное средство, и участник погребальных ритуалов (от скифов, до братков 90х), и хранителем важной информации, и в наглядное выражение Корана, и символизм, и атрибут выплачиваемой дани, и объект для фотосессий, и самый главный в доме пылесборник.

Теперь же, этот монумент времени, изрядно сдавший позиции в современном вкусовом обществе, с трудом, но всё же скользил по натёртому мылом полу.

Если отбросить все морально-этические стороны аспекта, и попросить Илью Репина нарисовать картину по событиям, то он, лишь усмехнётся – «Масштабы проблематики не те, чтоб я за кисть брался». Пойдём к Питеру Брейгелю и тоже отказ – «В моём перечне детских игр, забава, «Катание матери на ковре», отсутствует». Быстрее к Франциско Гойе, уж он-то еще тот чернушник, но – «Есть либо мир, либо война, а это,… а это не ко мне». Для Густава Климта – «Одежды не раскрыты и формы не по мне». У Эдварда Хоппера – «Почти нет чётких линий и не достаточно уж бытово». Норман Роквелл почти согласен, но всё же – «Нет здесь духа американизма». Караваджо – «Подрастёт и приходите». Джотто ди Бондоне – «Я святости не ощущаю». Рой Лихтенштейн – «Ирония с сарказмом тут излишни». Энди Уорхол – «Вам в количестве или в цветности?». Ганс Рудольф Гигер – «Вы серьёзно?». И можно дальше бесконечно скитаться от одного к другому, в надежде сохранить хоть мгновение из последнего совместного дня матери и сына, но… всегда есть это «но».

У Павлика кололо в боку, как от бега после еды или большого количества выпитой жидкости, жгло, натёртые ковром, ладони, болели мышцы рук и ног, но, при этом, почти не было пота. Странно, ведь потели все, кого он знал. Мама – ходившая летними днями с тёмными разводами подмышками, папа – с мокрой спиной и обматывающий полотенцем голову перед тяжелой работой, чтоб не заливало глаза, сёстры Дубцовы – неизвестно когда умудряющиеся потеть, но носившие невыветривающийся аромат в своих, редко сменяющийся, одеждах. На этом круг его знакомств замыкался.

А может, я не такой как все?

Мама – не мама, папа – не папа, а я… Нет! Не хочу быть «Не Я»! Всё – забыли и не вспоминаем.

«Помню, как я становился в угол и старался, но никак не мог не думать о белом медведе»[4]

Первая половина пути далась очень тяжело, но после того, как мама пересекла экватор дома, пошло легче. Толи приноровился, толи пол тут смазал лучше. Или же мама, в очередной раз, помогла сыну и стала, необъяснимым образом, легче. В итоге, через два часа «Ковровой операции», раскрасневшие и побелевшие, двое кровных, добрались до выхода из дома.

12

«Совершенство письма таится в правильном педагогическом воспитании, многократном упражнении и чистоте души»[5]

Мать и сын сидели за письменным столом, выводя плакатным железным пером, ровные чернильные буквы на бумаге.

Марина Алексеевна имела колоссальную выдержку и усидчивость, которые оказались незаменимыми способностями, когда, сама того не ожидающая девочка, случайно стала специалистом по каллиграфии.

Ей было шестнадцать.

В ту пору она еще не растолстела и страдала от своей худобы, в тайне завидуя своим округлившимся немногочисленным подругам, выпуклые формы которых уже привлекали посторонние взгляды. А она? «И жопа плоская «под стул», и грудь из двух сосков» – думала Марина, разглядывая своё голое тело в зеркале.

Но как же хочется быть желанной!

Операции по внедрению силиконовых имплантатов ещё были на заре своей истории и простая советская девушка, даже не слышала об их существовании. Поэтому всё решалось устоявшимися годами способами – народными. Что только Марина не перепробовала, и чай пила только с молоком, и ела только зелёные яблоки, и рисовала йодные сеточки, и пила отвар изо ржи, ячменя, проса, кукурузы, и обёртывалась на ночь рисовой кашей, и массировала руками, и массировала струями воды в душе, и каждый день проглатывала по треть стакана прокипяченного, на водной бане, отвара из шишек хмеля. Но всё было бесполезно, только менструальный цикл нарушила.

И тут появился взгляд.

Сначала осторожный, чтоб не заметили, потом чуть смелее, а в конце уже ничем не прикрытый. Но эта неприкрытость была адресована лишь только ей одной и не для официальной Марины Алексеевны, а для нежно-интимной Мариночки.

Остальной же мир продолжал существовать в своей обыденной жизненной параллели, не замечая двоих новообразованных любовников.

Да может оно и к лучшему.

Общего было много – интересы, желания, цели, стремления. Смеялись над одними шутками, любили одни и те же песни, сыпали в чай одинаковое количество ложечек сахара, одинаково не любили четверги и одинаково обожали вторники. Даже родились в один день. Только вот с разницей в четырнадцать лет.

Он был учитель физкультуры, недавно переехавший к ним в город. Быстро влился в женский рабочий коллектив, завоевав их сердца своей скромной недоступностью и цветами, принесёнными в первый же день. Пользовался уважением учеников благодаря своей строгости, которая не переходила за черту и бесконечными интересными историями, которые любил рассказывать в перерывах между уроками.

Одно в нём было странно, непривычно и смешно, это имя. Аарон. Вернее даже забавляло не оно, а сочетание с отчеством «Иванович». Чем руководствовался его отец, давая сыну еврейское имя – неизвестно, ведь сам он был насквозь русским человеком («Если кто и влез ко мне, Так и тот татарин»[6]) и в отличие от «жертв» циркумцизии, любил поворчать на своё правительство. Может когда-нибудь он и открыл бы тайну смысла имени, но как-то раз, традиционно, ушел утром выгуливать собаку.

Собака вернулась, Иван нет.

Внеучебное и близкое знакомство произошло там, где и подобает знакомиться советской интеллигенции – в библиотеке. Аарон принёс, на возврат, редкую «Слово о живописи из Сада с горчичное зерно» в переводе Завадской, Марина же брала популярную «Даму с камелиями» Дюма сына, в переводе Антик.

Поздоровались немного сухо, официально, как и положено, но постепенно общение стало легче, приятнее веселее. Закончилась встреча проводами до дома и неожиданным поцелуем в подъезде.

Разошлись.

Поцелуй на губах остался.

Встречи перестали ограничиваться занятиями физкультуры и теперь носили личный характер. Кинотеатры, музеи, парки – всё это стало родным домом, для новой, заранее осуждённой, псевдо Набоковской любви.

Люди изначально содержат в себе множество несоответствий, которые, либо постепенно затухают, либо формируются, оставляя отметины на всей последующей жизни. Так и Аарон, крепкий мужчина, жмущий с груди девяносто килограммов, увлекался несвойственным в таких случаях занятием – каллиграфией.

Подсел он на неё ещё в армии, из-за великой русской проблемы – «От нечё делать». Сначала подолгу выводил красивым почерком письма домой, потом стал оформлять стенды, затем, когда прознали, подписывать открытки для жён/любовниц старших по званию. Так он и тренировался, совершенствовался, углублялся.

Теперь же учитель физкультуры нашел благодарную, терпеливую и способную ученицу.

Сидя обнаженными за письменным столом, Аарон щедро делился накопленными знаниями, а Марина жадно впитывала секреты чистописания (ну не могла привыкнуть к чуждому слову «Каллиграфия»). Она прилежно училась держать остроконечное перо под правильным наклоном, чтоб не цеплять бумагу, заправлять его чернилами не окуная в чернильницу, делать нужный нажим, чтоб буква придавала нужную красоту. И в попытках найти различие между Уставом и Полууставом, будущая мать Павлика старалась не влюбиться в этого взрослого для неё, но уже такого близкого человека.

Первый мужчина остаётся в памяти женщины на всю жизнь. Но те, дача, алкоголь, непонимание, сила, слёзы, оторванная пуговица, спущенные колготки – услужливое сознание постепенно вымарало из головы и сердца. Эти же шестьдесят три дня, каллиграфическим почерком, были вписаны кем-то свыше, в еще не законченную книгу «Марина Алексеевна____________________»

А потом они узнали.

Все, одновременно и сразу.

Это как с выставкой «Новая реальность» – жили себе авангардисты советские, работали, ни кому не мешали и особо уж внимание не привлекали. Но стоило Никите Сергеевичу прокричать про совесть, педерастов, выкорчёвывание, да народный хлеб, как тут же все стали перешёптываться, осуждать, показывать пальцем.