Рельсы… Рельсы - Александр Васильевич Беляков

— Да тут думать-то не о чем, — продолжил боец после недолгого осмотра находки, — привычная самоделка. Только взрывчатка необычная. Тротил. Наш, российский. С Охтинского завода. Он хоть и по немецким намётам, но материалы наши. Редкий, зараза. Вне снарядов его редко увидишь.

— А не знаешь, были ли поблизости склады с тротилом?

— Точно не скажу, но у нас точно нет. Так ведь и незачем. В том первом поезде, что опрокинули, был целый ящик. Его везли на фронт. Первый поезд же обычным динамитом подорвали.

— Мне всё ясно. Лунёв, проследите, чтобы Пронину выписали благодарность и выдали двойной паёк.

— Так точно. Красноармеец Пронин, вы можете идти.

— Служу отчизне!

— Так вот. Мои опасения подтвердились. Всё указывает на то, что налётчики хорошо осведомлены о времени прибытия поезда, о пути его следования, перевозимом грузе и составе сопровождения. А это значит, их кто-то информирует. Кто-то с этой или других станций передаёт бандитам информацию, и пока что у меня есть лишь одно предположение о личности информатора.

— И кого же вы подозреваете?

— Вас, капитан Терентьев.

— Ха-ха-ха, и на каких же основаниях? — Посмеявшись, Терентьев смахнул с глаза слезу, — я удивлён, но шутки у вас отменные.

— Это не шутки. И основания у меня имеются. Какие меры были приняты вами после первого нападения?

— Ну… я…

— Товарищ Лунёв?

— За текущую неделю от коменданта не поступало никаких особенных распоряжений.

— Таким образом, мы имеем полную инертность в командовании, противление распоряжениям командования, несоблюдение уставов и военных приказов. Вы не связали нападение на первый состав, кражу взрывчатки и сегодняшнее нападение, проявили небрежность в осмотре места преступления, не позаботились об усилении патрулирования, опросе местных жителей. Знали о наличии у них оружия, но не начали его изъятие. Всё это говорит если не о преступном сговоре, то о преступной халатности, что ещё более отвратительно.

— Ах ты, краснопёрая сука! Обвиняешь меня, меня?! Офицера российской империи в сговоре со всякой сволочью! Да я тебя! — Тереньтев выхватил пистолет, но тут же уронил его от удара в живот.

— Взять его, — приказал Волков, потирая кулак, — и оружие не забудьте изъять под опись.

Коменданта скрутил Лунёв и подоспевший красноармеец.

— Лунёв, ты что творишь?! — пытался вырваться Терентьев, — забыл, кто твой командир? Хочешь, чтобы эта гниль меня расстреляла без суда?

— Успокойтесь. Вас будет ждать военный трибунал. А теперь вы заключены под стражу, пока мне не станут известны все детали дела. Лунёв, назначаю вас новым комендантом. Заместителя выберите себе сами. Проследите, чтобы вашего предшественника доставили и заключили должным образом. После я жду от вас письменный отчёт обо всех происшествиях на станции, состоянии гарнизона и план по совершенствованию защиты железнодорожных маршрутов.

— Вас понял, будет исполнено. Эй вы, двое! Бывшего коменданта обыскать, погрузить в сани и доставить на гауптвахту. Только руки ему свяжите, олухи. Я выдвинусь следом. Выполнять!

— От вас, Сычёв, я тоже жду отчётов. Я хочу знать все развязки, все соседние станции, всё о разворованных составах, украденном грузе, сожженном, оставшемся — обо всём. Вам ясно?

— Да. Разрешите идти?

— Идите. Мне здесь больше делать нечего. Я поеду вместе с труповозкой. Нужно поговорить с доктором.

Глава 2

Военным госпиталем оказалась богатая усадьба, национализированная и перестроенная в соответствии с медицинскими нуждами. По небольшому саду с хорошо прибранными дорожками прогуливались окутанные в несколько слоёв одежды солдаты и командиры. Но даже так из-под полушубков и шинелей проглядывали пропитанные кровью бинты. Особенно Волкову запомнилось лицо одного из бойцов. На месте правого глаза у него была дыра, затянутая лоскутами кожи, закреплёнными несколькими швами. Половины нижней челюсти не было. Короткий подбородок переходил в изуродованное шрамами подобие рта, навечно приоткрытое из-за натяжения тканей. Волков прекрасно знал начало той истории, которую пережил этот боец. Наверняка он бежал в атаку, но затем средь треска пулемета и шлепков пуль по грязи он услышал далёкие раскаты. Прошла секунда и воздух разрезал душераздирающий свист, над каской что-то разорвалось, прикосновение ада к голове и боль… ужасная боль в лице. Шрапнель. Несколько металлических шариков впиваются в кожу, грызут мясо и добираются до костей, ломая их в труху. Кровь наплывает на глаза, и только потеря сознания спасает от разрыва лёгких криком надвигающейся агонии. Но сладостная темнота издевательски молниеносна, боль вырывает его из дрёмы в брезенте госпитальных палаток. Он тянется к образу красного креста на потолке. Он стонет, он молит, он просит, он прощается и вдруг начинает орать, дико, несдержанно до треска рёбер, до срыва на хрип. Хирург делает что может, долг говорит ему беречь жизнь, а не красоту.

Теперь Волков знает продолжение этой истории. Он жив, он дышит воздухом зимнего сада. Но боль никогда не уйдёт. Она сидит в его трости, форме, каждом отражении, каждом отведённом взгляде. Каков конец этой истории? Он вспоминал фотокарточки, которые показывал ему товарищ в землянке — работы французских мастеров пластики. Из керамики и металла они делали новые ноги, руки, лица. Быть может, и этому парню попадётся такой волшебник. Хотелось бы верить. Если нет… сможет ли он жить с этой болью вне зимнего сада госпиталя?

‐ Товарищ комиссар? — К Валерию подошла одна из сестёр милосердия, — чем обязаны?

‐ Проведите нас в морг. У меня особое распоряжение. И пригласите к нам врача подходящей специальности.

— Он у нас один. Прошу за мной. Анастасия, позови Виктора Петровича.

Ютясь по узким коридорам, группа спустилась в погреб, где, судя по всему, раньше хранилось вино. Теперь здесь вместо запаха душистого винограда, терпких специй и бочковой древесины царили металлический аромат крови, сладковатый — гнили и формалина. Винные полки заменили на холодные секционные столы. Несколько из них были заняты.

— Прошу, укладывайте тела на свободные места.

— Благодарю. Вы можете идти. Бойцы, вы тоже свободны. Отправляйтесь в расположение.

Оставшись наедине, Волков прислонился к холодной кирпичной стене и закрыл глаза. Мозг потихоньку закипал, пытаясь переварить все поступившие мысли. Впереди была добрая половина дня. Ждали новые люди, допросы, документы.

— Прошу прощения? — Вмешался в мыслительный процесс неровный голос, доносящийся с лестницы, — мне сказали, что здесь ждут доктора. Нечастая, однако, просьба для морга-то.

— Виктор Петрович, я полагаю?

— Вы правы. Я Спицын Виктор Петрович, — он вышел на свет.

Доктор оказался мужчиной низким и не столько тучным, сколько отёчным. Рыжие растрёпанные волосы его переходили в неровные бакенбарды. Несмотря на редкий цвет, они были почти неразличимы на фоне буро-красной кожи, опухшей,