Зажмурься покрепче - Джон Вердон

— Ну что ж, с эмоциональной частью, пожалуй, разобрались. Теперь перейдем к следующему пункту. Допустим, ваши чувства и мысли, работая в тесной связке, сделали свое дело, и вы успешно справляетесь с ролью. Вас приняли за своего и больше не держат за болвана, напялившего мешковатые штаны и дурацкую кепку, чтобы сойти за торчка.

Несколько ответных улыбок, кто-то пожал плечами, кто-то чуть скривился, очевидно, приняв последнее описание на свой счет.

— Я хочу, чтобы вы задались довольно странным вопросом: что стоит за вашим собственным доверием? Что заставляет вас верить, что правда — именно то, что вы считаете правдой?

Не дожидаясь, пока аудитория проникнется глубиной предложенной абстракции, Гурни нажал кнопку на видеоплеере. Когда на экране возникла картинка, он произнес:

— Спросите себя, пока смотрите видео: как вы решаете, во что верить?

Глава 5

Ложная эврика

Это была довольно известная сцена из знаменитого фильма, но, наблюдая за выражением лиц в зале, Гурни понял, что никто ее не узнал. На экране пожилой мужчина допрашивал парня помоложе.

Тот, что помоложе, рвался работать на «Иргун» — радикальную организацию, что в конце Второй мировой боролась за установление израильской власти в Палестине. Парень с гордостью повествовал, что он профессиональный подрывник с опытом участия в боевых действиях, впервые взявший в руки динамит еще в варшавском гетто. Утверждал, что уничтожил много нацистов, прежде чем его схватили и бросили в Освенцим, где он вынужденно трудился уборщиком.

Пожилой мужчина хотел подробностей. Он задал несколько уточняющих вопросов про концлагерь и работу.

История развалилась на глазах, как только пожилой упомянул, что в варшавском гетто не было динамита. Поняв, что героическая легенда рушится, парень неохотно признался, что про динамит узнал в Освенциме, где использовал его, чтобы взрывать землю — в образовавшиеся ямы сваливали тела пленников, ежедневно погибавших в газовых камерах. Вот в чем заключалась его настоящая работа. Но даже это не удовлетворило пожилого. Он вытянул из парня рассказ, как тот извлекал золотые коронки из зубов покойников. И, наконец, сотрясаясь от ярости и стыда, допрашиваемый признался, что фашисты в лагере многократно его насиловали.

Теперь налицо была голая правда, а заодно с ней истинная мотивация: рассказчик жаждал мести. В конце сцены его приняли в «Иргун».

Гурни выключил плеер.

— Итак, — произнес он, — что вы поняли из этой истории?

— Что в кино допросы идут легко, — хмыкнул Фальконе.

— И быстро, — подхватил кто-то из заднего ряда.

Гурни кивнул.

— В кино события всегда развиваются более линейно, чем в реальности, и гораздо стремительнее. Но в этой сцене есть кое-что еще. Если вспомнить ее месяц спустя — как думаете, что именно всплывет в вашей памяти?

— Что пацана опустили, — ответил широкоплечий коп, сидевший рядом с Фальконе.

По залу пронесся гул одобрения, за которым потянулись и другие ответы.

— И как он сорвался в конце допроса.

— Ну да, как он заныл, когда сбили весь пафос.

— Забавно, — произнесла единственная в зале темнокожая слушательница. — Он думает, что его возьмут в «Иргун», если соврет, а его берут, когда он признается в правде. Кстати, а что это вообще за «Иргун»?

В зале засмеялись.

— Так, — произнес Гурни, — давайте все-таки рассмотрим сюжет детальнее. Наивный парень хочет стать членом организации и рассказывает про себя сказку, чтобы выглядеть крутым. Бывалый собеседник видит его насквозь и сперва тычет носом в ложь, а потом выуживает из него правду. И именно эта жуткая правда делает его идеальным кандидатом в фанатики, так что «Иргун» принимает его в свои ряды. Это достоверное описание того, что вы видели?

По залу прошелся чуть неуверенный, но в целом одобрительный гул.

— Может, кому-то показалось, что смысл сцены в другом?

Звезда с испанским акцентом явно боролась с желанием что-то сказать, и Гурни, заметив это, улыбнулся. Это придало ей смелости.

— Не то чтобы вы не правы, и наверняка по сценарию все должно быть, как вы описываете. Только на реальном допросе все было бы не так однозначно.

— Я что-то сейчас не въехал, — буркнул кто-то.

— Сейчас въедешь, — отозвалась девушка, охотно принимая вызов. — Вообще-то нет прямых доказательств, что вторая история правдивее первой. Ну, чувак зарыдал, заявил, что его, пардон, трахнули в жопу.

«Ах я бедненький-несчастненький, никакой я не герой, а жертва, меня заставили сосать нацистские члены». Но с чего мы решили, что эта история не такая же ложь, как и первая? Может, «жертва» умнее, чем кажется.

Обалдеть, подумал Гурни, она снова просекла фишку первой. Он помолчал, позволяя озвученной версии произвести нужное впечатление, а затем произнес:

— Вот мы и возвращаемся к тому, с чего начали. Почему мы верим в то, во что верим? Как проницательно подметила офицер, ничто не указывает на то, что вторая версия допрашиваемого — правда. Однако комиссар ему поверил. Почему?

Вариантов было несколько.

— Иногда просто нутром чуешь, что к чему.

— Или это был по всем признакам честный срыв. Если бы он перед вами такое закатил, вы бы тоже поверили.

— В реальности комиссар на допросе всегда хотя бы отчасти в курсе правды. Может, чувак ее просто подтвердил.

Остальные ответы представляли собой вариации первых трех, а большинство слушателей напряженно молчали. Некоторые, вроде Фальконе, выглядели так, будто у них от этой темы раскалывается голова.

Как только версии иссякли, Гурни задал следующий вопрос.

— Может ли ошибаться видавший виды спец по допросам? Хотя бы изредка — может ли он принять желаемое за действительное?

Кое-кто кивнул. Некоторые покачали головой — то ли в знак сомнения, то ли от усталости.

Во втором ряду поднял руку бритый налысо офицер. Его шея цветом напоминала огнетушитель, а на бицепсе красовалась татуировка с изображением моряка Папая. Крохотные щелочки глаз были словно искусственно сужены за счет перекачанных лицевых мышц. Пальцы вытянутой руки были сжаты в кулак. Но когда он заговорил, речь его оказалась размеренной, а интонация — вдумчивой.

— Иными словами, мы иногда принимаем за правду то, во что сильно хотим поверить, так?

— Именно так, — ответил Гурни. — Что вы думаете?

Маленькие глазки чуть расширились.

— Людям вообще свойственно верить в желаемое, — произнес он. — Я сам на этом, так сказать, факторе прокалывался. Но не потому что идеализирую людей. Я не новичок, на работе сталкиваюсь с таким, что насчет людей иллюзий особо нет, — произнес он и чуть оскалился, вспомнив что-то неприятное. — Короче, я всякого дерьма навидался, как и большинство ребят в этом зале. Но тут же дело в чем. Бывает, как вцепишься умом в какую-то идейку — и все начинаешь гнуть под нее. Обычно более-менее понимаешь, где правда, что в голове у очередного придурка и все такое. Но иногда — не всякий раз, но все-таки иногда — не понимаешь, а только думаешь, что понимаешь. Ошибки — часть работы, — заключил он.

Должно быть, в тысячный раз в своей жизни Гурни убедился, что первое впечатление о человеке может быть обманчивым.

— Спасибо, детектив Бельцер, — сказал он здоровяку с татуировкой, разглядев имя на бэйджике. — Это великолепный ответ.

Он скользнул взглядом по аудитории и понял, что даже Фальконе согласен со сказанным.

Гурни сделал паузу и вытянул из жестяной коробки леденец, чтобы дать слушателям минуту подумать над словами Бельцера.

— В этой сцене комиссар, возможно, очень хочет, чтобы срыв допрашиваемого был настоящим. Какие у него могут быть причины? — он наугад протянул руку к одному из офицеров, до сих пор не подававших голоса.

Парень моргнул и нервно оглянулся. Гурни ждал.

— Ну… скажем, ему просто нравилось чувствовать превосходство — типа, так ловко развел человека на правду… приятно думать, что умеешь раскалывать крепкие орешки.

— Совершенно верно, — кивнул Гурни и повернулся к другому молчуну. — Какие еще могут быть причины?

Это был офицер с совершенно ирландской физиономией, увенчанной морковно-рыжей шевелюрой. Он улыбнулся и произнес:

— Может, ответ просто был в кассу для отчета. Вписывался в какую-нибудь норму, и можно было сказать начальству: смотрите, я все выполнил, я молодец. Может, ему за это повышение светило.

— Да, понимаю вашу логику, — ответил Гурни. — У кого-нибудь есть еще версии? Почему комиссару хочется верить, что парень рассказывает правду?

— Власть, — произнесла девушка с акцентом, чуть скривившись.

— Поясните?

— Ему нравится выуживать из человека правду. Вынуждать признаваться в чем-то больном, стыдном, обнажить уязвимость, довести до слез, — пока она говорила, лицо у нее было такое, словно какая-то вонь мешала ей дышать. — Это же возвеличивает. Чувствуешь, какой ты хренов гениальный супермен, если от тебя такой эффект. Да что там — ты господь бог!