Пять рек жизни - Виктор Ерофеев

САРАТОВ - ВОЛГОГРАД

В то время, как ее дедушка брал приступом Сталинград, моя бабушка голодала в блокадном Ленинграде. Однажды, после взрыва немецкого снаряда, ей в окно влетела оторванная голова соседки. Весь Сталинград мы просмеялись, как будто смешинка попала нам в рот. Мы особенно смеялись на Мамаевом кургане, где мне захотелось поджарить немку на вечном огне. Каждый народ понимает проблему страдания по-своему. Русские переводят ее на доступный им язык. У подножья Матери-родины с открытым, как у французской Марианны, ртом и грудью несчастной бухгалтерши собралась целая группа статуй, символизирующих коллективные страдания. Каждая композиция состоит из двух человек: один раненый, другой оказывает ему помощь и готов за него отомстить. Но все раненые больше похожи не на раненых, а на пьяных. Особенно хороша санитарка, осмотрительно, с хитрым видом выносящая с поля боя в жопу пьяного мужика. Скорее всего, она несет его с гулянки домой, чтобы положить к себе в постель, раздеть и приголубить. Немка смеялась до слез над моим предположением. От хохота мы попадали в густую траву. Под нами лежал ренессансный город с вкраплениями греческой классики, возведенный пленными немцами в духе имперского реализма. На другом берегу, за Волгой, начинались бескрайние степи, начинались Монголия и Китай. - Ну покажи, - попросила немка. - Не покажу, - застеснялся я. Конечно, я ей показал. Головастики виляли нам хвостами в мутной воде. Мальки метались в разные стороны. На дне банки лежал таинственный черный камень. Мы стали строить планы, рассматривая банку. Ее дедушка с моей бабушкой взирали на нас с небес. Дедушка был, по-моему, недоволен и бормотал, что русским нельзя доверять, зато моя бабушка, как мне показалось, гордилась мной. Когда мы встали, отряхиваясь, немка призналась, что ее до сих пор ни разу не били во время любви. - Я рад, - сказал я, - что во время поездки ты испытала новые ощущения.

ИЗБРАННЫЕ ФАНТАЗМЫ СТАРОГО РЕЙНА

ПОБЕГ ИЗ КОМФОРТА

Осень - лучшее время для критики чистого разума. Русский человек в Европе чувствует себя дураком. Против Европы, как против лома, у него нет приема. Если смотреть на Европу с открытым ртом, она отвернется от тебя с равнодушием, близким к презрению. Если начать в ней бузить и топать ногами, она удивится, а затем ловко схватит за ухо и выставит за дверь, как навонявшего мерзавца. - Как вы относитесь к крестоносцам? - спросил капитан. - Мне больше нравятся самураи, - ответил я. Что называется, поговорили. Если можно сделать тысячу одинаковых живых овец, то почему бы не сделать тысячу одинаковых живых капитанов? В Европе невольно начинаешь верить в науку и технологию. Чтобы не выглядеть излишне патетичным, я поздравил его, скорее, с выздоровлением, чем с воскрешением. - Мерси, - сказал капитан, отводя, впрочем, глаза в сторону. Немка прочла мне нотацию. Она сказала, что в Европе не принято поздравлять ни с воскрешением, ни с выздоровлением, ни вообще с чем бы то ни было. Может быть, только со свадьбой. - Поздравлять - это варварство, - прокомментировала она. Не исключаю, что немкой руководила обида. Встретившись с ней на Рейне, я дружески поцеловал ее в щеку и вместо приветствия по ошибке сказал до свидания. Что с ней было! От негодования у нее на носу высыпали угри. Но я тоже хорош! Так нескладно ошибиться! Русский человек в Европе похож на таракана. Бегает, шевелит усами, нервно принюхивается. Он оскорбителен для ее чистой поверхности. Европа может с интересом наблюдать за экзотическими насекомыми, ей по душе какой-нибудь ядовитый тарантул, какая-нибудь непонятная гусеница, божьи коровки вызывают у нее умиление, но хороших тараканов не бывает. Умный русский человек в Европе чувствует себя многозначительным дураком. Между тем, Европа подсознательно очень боится России. Польский маршал Пилсудский хотел видеть Россию не красной, не белой, а слабой. Чтобы сделать Россию слабой, надо сломать ей волю. Европа подсознательно чувствует, что Россия ее сильнее и будет день, когда Россия ее заглотит, как большая рыба маленькую, даже если маленькая покрасивее и повыебистее, чем большая. - Как тебя зовут? - спросил я немку. - Пароль: лоск! - насмешливо учила она меня. - Какое сапожное слово! - не стерпел я. В Европе она выглядела по-другому, чем на Волге. Ее как будто подменили. Она была такая, как все - только дерганая. Что такое антипутешествие? Топтание на одном месте? Пустая трата времени? Или, может быть, энтропия надежды? Я был настроен на увеселительную прогулку по центральной (как говорится в проспектах) водной артерии Европы. Начинался бархатный сезон. Вот чего никогда не будет в России - бархатного сезона. Не куцее бабье лето, а затяжная теплая, с теплыми вечерами, каштаново-платановая осень отсутствует в списке русских понятий. Я взял с собой из Москвы купальные трусы и лучшие итальянские галстуки. Я ни разу не надел ни те, ни другие. Подвела не только погода. Я плыл вниз, скорее, не по Рейну, а в совсем не далекое будущее. Будущее, как выяснилось, состоит из старости. Оно же состоит из комфортного абсолютизма. Последнее - грядущая европейская неизбежность. Это не столько быт, сколько бессильный идеологический фантазм. Поездки по Рейну вот уже более ста пятидесяти лет славятся своим безупречным сервисом. Первый пароход появился на Рейне в 1816 году. Добросовестная английская игрушка восьмого июня отшвартовалась в Роттердаме, а двенадцатого уже доплыла до Кельна. Дальше вверх по реке ее тянули русские бурлаки и арабские лошади, вплоть до Кобленца, где она затонула. Европа учится на ошибках. Она любит делать удобные вещи. Кельты плавали по Рейну на плотах уже во втором тысячелетии до нашей эры. В девятом веке народ на Рейне грабили викинги. Американцы перешли через реку седьмого марта. Семнадцатого числа мост под ними рухнул. Эльзас и Лотарингию забрала себе Франция. После референдума Саар вернулся в Германию. Аденауэр родился в Кельне. Гете учился медицине в Страсбурге. Ясперс умер в Базеле. Ясно, что это -один человек. Европа может зачахнуть только от отсутствия самоуважения. Базель находится на отметке 252 метров над уровнем моря. Население - 182.000 жителей. Каждую секунду в Базеле протекает 1030 кубических метров рейнской воды. Мой дежурный суп - местный граф Цеппелин. Его воздушные аппараты, каюта, ванная, еда и, конечно, пейзажи, доведенные до совершенства, приняты к моему сведению. На шикарном теплоходе "Дейчланд" я попал в руки профессиональных комфортщиков. Возражать им непросто. Тонкой пластмассовой пленкой комфорт обвалакивает все ощущения. Лучше плыть на барже, хотя это тоже -искусственность и самообман. Я никогда так не антипутешествовал, как от Базеля до Северного моря. Холодный буфет оказался сильнее Рейна. Паровые лобстеры затмили Кельнский собор, не говоря уже о развалинах средневековых замков с немецким стягом над реставрированной крышей. - Ну что, скучаете? - заботливо спросил капитан, глядя, как я лениво копаюсь в крабовом салате. - Я сегодня вдруг вспомнил, что Ленин в своей ранней работе "Что делать?" сказал: "Надо мечтать!". - Без мечты не проживешь, - одобрительно сказал капитан. - Может быть, вы нас возьмете в заложники? - Зачем? - заинтересовался я. Торты с персиками, облитые шоколадом, выглядели куда более шовинистически, нежели патриотические монументы Вильгельма и самой матери Германии в окружении своры чугунных орлов. - Я думал когда-то, что только в России мы плодим скульптурных уродов, признался я немке. Путешествие - это, прежде всего, проишествие, в идеальной перспективе авантюра. В современной Европе приключение сведено к минимуму событийности. Турист превращен в комическую фигуру. Как домашняя птица в клетке, он выклевывает по зернышку корм, отпущенный турагентством. Путеводитель берет на себя функции тоталитарного законодателя, не чуждого анекдоту. Он правит с юморком. - Че Гевара красиво погиб в Боливии, - сказал я немке. В своих оранжевых штанах она оживилась. - Помнишь, - сказала она, - он велит агенту ЦРУ, кубинцу, которому приказано его прикончить, передать Фиделю Кастро, что революция скоро победит во всей Южной Америке. - Фидель Кастро, конечно, крылатый конь с яйцами, - сказал я, - но Че Гевара фотогенично умер. - Давай поднимем над кораблем красный флаг, - предложила немка. - Ага, - сказал я. - И назовем корабль "Броненосец Потемкин". Немка счастливо рассмеялась. Путеводитель подшучивает над всеми этими римлянами и рейнскими легендами (где герои повсеместно оказываются жертвами собственной жестокости, а героини - собственной глупости), но вдруг впадает в слезливую речь демагога. Гиды -его вассалы, и как всякие вассалы, склонны к халтуре. Для них Кельн, прежде всего, столица одеколона. - Слушайте, кончайте жрать, - сказал капитан за ужином мне на ухо. - Возьмите меня штурмом, как Зимний дворец! Арестуйте, как временное правительство! В Амстердаме я бежал с корабля, не оглядываясь, но был уверен, что за мной гонится по пятам вся команда во главе с задушевным опереточным капитаном, многоязыкие организаторы досуга, повара в парадных колпаках, официанты, бармены, уборщицы кают с бесшумными пылесосами в обнимку. Я чувствовал затылком их совершенно любезные улыбки, с которыми они бежали за мной в пароксизме коммерческого гостеприимства, с которыми они хотели меня прокатить назад в Базель, а потом опять в Амстердам, и еще раз в Базель, оставить у себя пожизненно. Я бросился на заднее сидение и заорал бритоголовому таксисту: -Давай! В самый грязный притон! В самую черную комнату голландского разврата! Так хотелось вываляться в грязи.