Наш общий друг. Том 1 - Чарльз Диккенс

Затем мистер Боффин надел шляпу, а миссис Боффин закуталась в шаль, и оба они, взяв связку ключей и зажженный фонарь, обошли весь этот унылый дом — унылый повсюду, кроме их собственных двух комнат, — от погреба до чердака. Не удовольствовавшись такой погоней за фантазиями миссис Боффин, они стали искать во дворе, в пристройках и под насыпями. Осмотрев все кругом, они поставили фонарь у подножия одной насыпи и спокойно прогуливались взад и вперед, совершая вечерний моцион, для того чтобы голова миссис Боффин окончательно проветрилась и освободилась от темной паутины.

— Ну вот, милая! — сказал мистер Боффин, когда они вернулись к ужину. — Видишь, как надо от этого лечиться. Совсем прошло, правда?

— Да, милый, — ответила миссис Боффии, снимая шаль. — Я больше не боюсь. И нисколько не волнуюсь. Я могу опять ходить по всему дому, как и прежде. Но только…

— Что? — сказал мистер Боффин.

— Но стоит мне только закрыть глаза…

— И что тогда?

— И тогда все они здесь! — задумчиво отвечала миссис Боффин, закрыв глаза и дотрагиваясь левой рукой до лба. — Лицо старика — и оно молодеет! Оба детских лица — и они стареют. Еще лицо, которое мне незнакомо. А то и все эти лица вместе.

Снова открыв глаза и увидев перед собой лицо мужа, она наклонилась через стол, похлопала его по щеке и принялась за ужин, объявив, что лицо у него лучше всех на свете.

Глава XVI

О питомцах и намеках

Секретарь взялся за работу, не теряя времени, и очень скоро его осмотрительность и аккуратность сказались на делах Золотого Мусорщика. Он твердо решил вникать в суть каждого дела, порученного ему хозяином, чтобы знать его вдоль и поперек, и эта решительность была ему свойственна так же, как и быстрота выполнения. Он не принимал никаких объяснений и сведений из вторых рук, но сам лично проверял все, что было ему поручено.

В поведении секретаря была одна черта, которая накладывала отпечаток на все остальные и могла бы внушить недоверие всякому, знавшему людей лучше, чем Золотой Мусорщик. Секретарь не выказывал излишнего любопытства и навязчивости, как и полагается секретарю, однако успокаивался, только добившись полного представления о деле во всем его объеме. В скором времени выяснилось из некоторых его замечаний, что он успел уже побывать в конторе, где хранилось завещание Гармона, и познакомиться с ним. Мистер Боффин, бывало, еще раздумывал, стоит или нет советоваться с ним насчет того или иного, как вдруг оказывалось, что он уже знает это обстоятельство и хорошо понимает его. Он даже и не пытался это скрыть и, видимо, был очень доволен, что в его обязанности входит такая подготовка по самым уязвимым пунктам, чтобы всегда быть на высоте.

Повторяем, это могло пробудить смутное недоверие в человеке, знающем свет лучше мистера Боффина. С другой стороны, секретарь был догадлив, скромен, не болтлив и так усерден, словно дела мистера Боффина были его личными.

В нем не было заметно ни охоты командовать людьми, ни охоты распоряжаться деньгами; он явно предпочитал, чтобы всем этим ведал сам мистер Боффин. Если он и искал власти, то разве только той, которую дает знание; той власти, которая зиждется на полном понимании дела.

Не только лицо секретаря всегда омрачало темное облако, но и на всем его поведении лежала непонятная тень. Нельзя сказать, чтобы он смущался, как в первый вечер знакомства с семьей Уилферов; теперь он уже не робел, и все же что-то от прежнего оставалось в нем. Не то чтобы манеры его казались дурными, как в тот вечер; он держался прекрасно, всегда был скромен, вежлив и мягок. Однако это «что-то» никогда не покидало его. О людях, которые перенесли тяжкое заточение, или страшный удар, или ради сохранения собственной жизни убили беззащитного человека, не раз писалось, что пережитое наложило на них неизгладимую печать, которая и остается до самой смерти. Неужели н на нем была такая печать? Он устроил себе временную кантору в новом доме, и все у него в руках спорилось, за одним-единственным исключением: он я вно не желал иметь дело с поверенным мистера Боффина. Два-три раза, когда являлся какой-то повод для этого, он предоставлял видеться с Лайтвудом мистеру Боффину, и его уклончивость вскоре стала настолько заметной, что мистер Беффин спросил его об этом.

— Это верно, — сознался секретарь. — Я бы не хотел с ним видеться.

Он имеет что-нибудь против мистера Лайтвуда?

— Я с ним незнаком.

Может быть, ему случалось судиться и потерпеть убыток?

— Не больше, чем другим людям, — отвечал он кратко.

Может быть, он вообще против адвокатов?

— Нет. Но пока я состою у вас на службе, сэр, я бы не желал быть посредником между адвокатом и его клиентом. Конечно, если вы будете настаивать, мистер Боффин, я готов согласиться, Но я сочту большим одолжением с вашей стороны, если вы не будете на этом настаивать без крайней необходимости.

Вряд ли в этом была крайняя нужда, ибо в руках Лайтвуда не осталось никаких других дел, кроме того, которое тянулось без конца, так как преступник не был обнаружен, и тех, которые были связаны с покупкой дома. Многие другие дела, которые могли бы перейти к нему, теперь оставались на руках у секретаря, который справлялся с ними гораздо скорее и успешнее, чем это было бы возможно под руководством юного Вреда. Золотой Мусорщик отлично это понимал. Даже текущие дела не имели такого значения, чтобы секретарю надо было непременно являться лично, потому что все они сводились к следующему: после смерти Хэксема честному человеку стало невыгодно трудиться в поте лица, и, никак не соглашаясь потеть даром, он увиливал с тем старанием, о котором юристы говорят, что оно и каменную стену лбом прошибет. Следовательно, этот новый светоч угас с шипением и треском. Но, когда перетряхнули старое, кому-то пришло в голову, что, прежде чем снова убрать все старье на темную полку, по всей вероятности навсегда, было бы неплохо добром или принуждением вызвать мистера Джулиуса Хэнфорда, чтобы он явился и дал показания. А так как все следы Джулиуса Хэнфорда были потеряны, то Лайтвуд обратился к своему клиенту за разрешением искать его, дав объявление в газетах.

— А против того, чтобы написать Лайтвуду, вы не возражаете, Роксмит?

— Нисколько, сэр.

— Ну так напишите ему две строчки, скажите, пускай делает как знает. Не думаю, чтобы из этого что-нибудь вышло.

— Не думаю, чтоб из этого что-нибудь вышло, — повторил секретарь.

— Скажете, пусть поступает как знает.

— Я сейчас же напишу. Позвольте мне поблагодарить вас за то, что вы так внимательно отнеслись к моей просьбе. Она покажется вам не такой бессмысленной, если я признаюсь вам, что с мистером Лайтвудом у меня связаны самые неприятные воспоминания, хоть я его и не знаю. Это не его вина: он тут ни причем и даже имени моего не знает.

Кивком головы мистер Боффин прекратил этот разговор. Письмо было написано, и на следующий день мистера Джулиуса Хэнфорда стали разыскивать через газеты. Его просили сообщить о себе мистеру Мортимеру Лайтвуду, с тем чтобы оказать помощь правосудию, и награда была обещана каждому, кто знает его местопребывание и может о нем уведомить того же Мортимера Лайтвуда, в его конторе, в Тэмпле. Шесть недель подряд это объявление ежедневно появлялось на первой полосе во всех газетах, и шесть недель подряд секретарь, читая его, говорил себе так же, как он говорил своему патрону:

— Не думаю, чтоб из этого что-нибудь вышло.

Поиски такого сироты, какого хотелось миссис Боффин, были на первом месте среди тех дел, которыми секретарь занимался прежде всего. С самых первых дней службы он выказывал особенное желание угодить ей и, зная, как близко к сердцу принимает она это дело, вел поиски с неослабным рвением и готовностью.

Супруги Милви пришли к выводу, что найти сироту очень нелегко. Подходящий сирота оказывался или не того пола (что случалось чаще всего), или уже вышел из детских лет, или был слишком еще мал, а не то казался болезненным, или же весь зарос грязью; или привык шататься по улицам; или по всему видно было, что он сразу сбежит; бывало и так, что довести это человеколюбивое дело до конца можно было только купив сироту. Как только становилось известно, что кому-то нужен сиротка, сейчас же появлялся любящий родственник и назначал этому сиротке цену. Быстроту, с какой повышались цены на сирот, нельзя было даже сравнивать с самыми неожиданными скачками биржевого курса. В девять часов утра сиротка еще лепил из грязи пирожки и ровно ничего не стоил, а если на сирот появлялся спрос, то уже в полдень цена доходила до пяти тысяч процентов выше номинала. Цены вздувались разными способами и очень ловко. В ход пошли дутые акции. Родители смело выдавали себя за покойников и сами приводили с собой своих сирот. Настоящий сиротский товар неизвестно каким образом исчез с рынка. Как только специально поставленные эмиссары объявляли, что по двору идут мистер Милви с женой, живой товар немедленно прятали и отказывались предъявить его, разве только на одном условии — «за галлон пива», как выражались посредники. Бывали также и колебания бурного, можно сказать, океанического характера, вызванные тем, что держатели сирот сначала припрятывали товар, а потом выбрасывали на рынок сразу целую дюжину. Однако в основе всех этих операций лежал единственный принцип — принцип купли и продажи, а его как раз и не хотели признавать мистер и миссис Милви.