Бальзамировщик: Жизнь одного маньяка - Доминик Ногез

— …Это опять я, это по-прежнему я или, точнее, моя тень — ибо что я без тебя?

Я тут же подумал о юной мулатке, которую видел с ним много раз, а еще раньше — с другим, и сказал себе, что эта женщина, несомненно, не испытывает недостатка в поклонниках. Когда я, возвращаясь, снова прошел мимо Мейнара — он обратил на меня не больше внимания, чем в первый раз, — он снова говорил в мобильник, на сей раз уже не таким уверенным и чуть надтреснутым голосом:

— Летиция, я тебя жду, все тебя ждут, весь ресторан тебя ждет, и весь сад, и все розы ждут, и вся ночь…

Мне как раз принесли телятину в белом вине. Однако, едва положив в рот второй кусочек, я вдруг замер, перестав жевать. Не из-за того, что рецепт бабушки Жюльетт был плох, — напротив, он заслуживал всяческих похвал, но из-за истории с утиным яйцом. Ибо в этот момент я понял, что произошло. Словно освещенная вспышкой молнии, передо мной снова предстала та ночь, когда я так перепугался из-за непрошеного визитера. Приоткрытая дверца холодильника! Вот в чем разгадка! Если это вообще можно назвать разгадкой — ибо мотив такого нелепого поступка по-прежнему оставался совершенно неясным, особенно если моим гостем, как я теперь подозревал, был друг мсье Леонара. Рисковать жизнью, пробираясь среди ночи по стене в четыре метра высотой и десять сантиметров шириной, снова рисковать, влезая в окно к человеку, у которого — как знать? — может оказаться оружие, — и все это только ради удовольствия раздавить утиное яйцо между страницами альбома по искусству? Кстати, почему именно этот альбом? Он первым подвернулся под руку? Или?..

Я все еще терзался этими размышлениями, когда мое внимание — а также внимание всех моих соседей — привлек громкий голос, донесшийся изнутри ресторана:

— Парижские и оксеррские лицемеры!

Мейнар собирался произнести очередную речь, обращаясь к сидевшим рядом с ним посетителям, которых я не видел со своего места, но которые, должно быть, принадлежали к сливкам общества, поскольку он заговорил об их «привилегиях»:

— Разумеется, у вас есть все основания сюда притащиться! На встречу хапуг! Со всеми теми деньгами, которые вы высосали из государства и трудящихся!

Слово «трудящиеся» вызвало насмешки. Кто-то из объектов нападения ответил:

— Вы, должно быть, тоже высосали из них немало, иначе не пришли бы сюда и не сидели рядом с «хапугами»!

Но Мейнар, не обращая на него внимания, продолжал свою речь, отхлебывая виски. Иногда он встряхивал бокалом, отчего в нем звенели кубики льда.

— Вы ничуть не стыдитесь своих космических доходов, которых хватило бы, чтобы пожизненно обеспечить тысячи несчастных? Компенсировать им те чудовищные масштабы увольнений с работы, к которым приводит ваша собственная некомпетентность? Этих stock-optiiionnns?

На сей раз никто не ответил. Но Мейнар говорил так громко, словно вокруг него поднялся бурный спор. Даже на террасе посетители с беспокойством прислушивались.

— Думаете, я не знаю, кто вы такие? Знаменитые Центральные магазины! Известные семьи! «Работа, семья, родина!» И деньги в швейцарских банках, на случай, если здесь начнет припекать! Ах, лучшие из французов! Элита! Один-единственный девиз: «Быть на стороне сильного!» Вчера дядюшка Адольф, сегодня дядюшка Сэм! Потомственные предатели!

За соседним столом кто-то кислым тоном произнес фразу, в которой я разобрал только «отпор» и «скандалист». Очевидно, Мейнар знал говорившего, потому что тут же обрушился на него:

— А, прокуроришка! Старый сутенер! Каналья в горностаевой мантии! Правосудие для богатеньких!

Потом, все так же громко, хотя и запинаясь на некоторых слогах, он принялся за новые мишени — обращаясь то ли к конкретным присутствующим, которые были ему знакомы, то ли к, некой абстрактной толпе оксеррцев, французов и остального человечества. Особое его отвращение вызывал преподавательский состав, к которому, судя по всему, относились многие из собравшихся:

— Преподавательский корпус! Да уж, нечего сказать, хорош! Не корпус, а гниющий полутруп![115]

Шляются вместе со своими первоклассниками выпрашивать сладости на Хэллоуин! Жалкие добровольные распространители американской колонизации! Прощайте, черные гусары Французской Республики, добро пожаловать, жалкие тыквоголовые вспомогательные войска глобализованной субкультуры!

Очертания грядущего скандала становились все явственнее. Какая-то женщина вскрикнула. Юный метрдотель быстро подошел к официанту, который принимал заказ и только что порекомендовал супружеской паре, сидевшей слева от меня (она — довольно тучная, в жемчужном ожерелье, он — в светло-зеленом пиджаке), «попробовать нюи-сен-жорж от мсье Фроссара — этот сорт будет прекрасно сочетаться с эстрагоновой приправой к кролику, которого вы заказали».

В этот момент грохот отодвигаемых стульев, сопровождаемый новыми раскатами гулкого мейнаровского голоса, заставил обоих мужчин устремиться внутрь ресторана. За ближайшим к Мейнару столом, где, должно быть, и собрался «совет нечестивых», множество людей поднялись с мест с явным намерением положить конец оскорбительным разглагольствованиям. Виновник смуты, то ли притворно изображая ужас, то ли желая сделать скандал еще более масштабным, с легкостью, удивительной для человека в его состоянии, взобрался с ногами на стул, оттуда — на стол, опрокинув свой пустой бокал и растоптав стоявшие на столе гвоздики. Еще более огромный и громогласный, теперь он говорил, обращаясь ко всем:

— Я скажу, что делает вас такими отвратительными, всех вас: это ваша бессознательность! Бес-соз-на-тель-ность!

— Мсье, прошу вас! — завопил официант, хватая его за ногу.

— Отвали от меня, пингвин!

(Почему «пингвин»? Должно быть, из-за униформы, которую официант носил, несмотря на жару.)

— Мева! — закричал «пингвин» другой официантке, не выпуская ноги Мейнара. — Сходи за Пьером! И вызови полицию!

— А вы, интеллектуалы! — гремел Мейнар, не обращая на него внимания. — Благонамеренные ученые ослы! Вы снисходительны к бездомным и безработным, само собой! Это вам ничего не стоит и позволяет разглагольствовать в свое удовольствие! Тем более что за простои в работе платит государство из наших налогов! Жалкие душонки и набитые портфели! Безответственные словоблуды!

— Кто бы говорил! — пробормотал мой сосед в зеленом пиджаке, наливая себе бокал нюи-сен-жорж.

— Но с чего это я говорю: «здравомыслящие»? У вас в головах нет ни одной здравой мысли! Одно только блеяние, а когда нужно повыть вместе с волками, тогда подвывание: «У-у-у-у-у-ууу!» При случае такие прекраснодушные создания могут и повыть: «Запретить! Линчевать! Побить камнями!» Ах, ну конечно, вы устраиваете такие славные концерты против Ле Пена![116] Против войны в Ираке! Против насилия! А потом раз! И в приступе ревности убиваете вашу бабенку наповал ударом кулака!

В этот момент из кухни прибежал шеф-повар, здоровенный бородач с намечающейся лысиной, и вступил в переговоры:

— Слезайте, мсье!

— У-у-у-у-у-у-у-уууууу! — завыл в ответ Мейнар.

Юный метрдотель, с озабоченным видом прижав мобильник к уху, явно пытался вызвать полицию. Я решил вмешаться.

— Александр! — окликнул я Мейнара, с дружеской улыбкой приближаясь к его столу.

Передо мной все расступились, словно перед укротителем, готовым обуздать разъяренного хищника.

— Ламбер! — воскликнул он, не отвечая на улыбку.

Я только собрался возразить, что это не мое имя, как он продолжал:

— Ламбер! Лямбда![117] Мсье Такой-как-все! Жан-прохвост! Надувала и К°! Не притворяйтесь, что вы мой знакомый. Вы никогда не испытывали ко мне особой симпатии! Вы один из них, такой же, как они, и вы никто!

Но я не отступил. Я предложил отвезти его домой. Я заговорил с ним о его знакомых, семье Менвьей. Потом придвинул стул к столу, чтобы помочь ему спуститься.

— По крайней мере хоть сойдите вниз, вы же упадете! Ну, давайте! Вы, который совсем недавно говорил о взаимоуважении, послушайте же других!

Признаюсь, мои слова не совсем точно передавали смысл его речей на стадионе во время творческого вечера, но он, кажется, задумался, словно пытаясь что-то вспомнить.

— Это было мое мнение на тот вечер. Мои мнения как гвоздики, которые носишь в петлице: нужно их почаще менять, чтобы быть всегда уверенным в их свежести.

И, произнеся, хотя с некоторым трудом, этот афоризм, который показался мне довольно забавным, Мейнар, к моему большому удивлению и к облегчению всех окружающих, ухватился за протянутую мною руку и поставил правую ногу на стул, а затем, пошатнувшись, но будучи вовремя схвачен за ремень поваром и официанткой, тяжело обрушился на пол. Но его выступление на этом не прекратилось — отнюдь.

— Много вы обо мне знаете!.. У меня нет принципов. Я долгое время в них верил, но теперь нет. Всю свою жизнь я предавал принципы. Я предал даже предателя в себе! Я не создан для выбора… для морали… для пустых умствований… для того, чтобы разбирать вершки и корешки… Я создан для прямых путей… одного-единственного направления… никаких перекрестков… создан, чтобы плыть… чтобы спать… лежать на спине в воде до конца времен… Создан для рая… или для преисподней… я испытываю ужас перед вашим чистилищем… о, эта дерьмовая заурядность… Или даже так: быть опекаемым, окруженным заботой, завернутым в вату… в любовь… любо-о-о-оовь! Кто-то, кто вас любит… самозабвенно… вечно… как собака… большая нежная собака, которая облизывает вас и защищает… или тело… огромное влажное тело… океан ласк… океан, чтобы ласкать его… даже не море… Тогда, да, ежедневная жизнь вдвоем… семейный воз… ломоть сельской ветчины… телепередачи… небольшие путешествия… регулярно, регулярно… воскресные прогулки по берегу Йонны… или Сены… в Шавийском лесу… тихое старение… что я говорю! Но вдвоем — даже не знаю… точнее, слишком хорошо знаю… только вдвоем, и никак иначе… никогда не получится побыть одному… в том-то и дело… но я — не один даже когда один… когда я один — это даже не половина… даже не четверть… ноль — вот кто! И даже не ноль — это было бы слишком хорошо, слишком понятно… ноль, окруженный пылинками… пылью… вот что я такое!