Сентиментальное путешествие - Виктор Шкловский

После изменения состава редакции газета стала чисто театральной, но героическая пора ее прошла. Я дал в газету большую статью в лист о Розанове.

Это доклад, который я только что читал в ОПОЯЗе. Смысл его – понимание Розанова не как философа, а как художника. На докладе присутствовал случайно приехавший из Харькова Столпнер. Столпнер один из самых умных людей в России, писать же он не умеет, умеет говорить. Избрали его в профессора Харьковского университета и выдали шубу с бобровым воротником по ордеру. В этой шубе и приехал Столпнер в Петербург за книгами. Толкнулся к одному знакомому, к другому, дома их не было. Ночь наступала. Не волнуясь и считая, что поступает очень благоразумно, вошел Столпнер в чужой подъезд, поднялся до верху и улегся спать вместе с шубой. Темно. Ночью открылась дверь, у которой спал Столпнер, вышел человек, наступил на него и спросил:

«Что это?»

Столпнер ответил правду, хотя ему хотелось спать: «Профессор Харьковского университета». Тот иссек огонь из кремня зажигалки, проверил документы, впустил друга Розанова, философа Столпнера, в квартиру и разрешил ему спать в нетопленой комнате.

«Жизнь искусства» в это время выходила одним листком.

«Розанов» появлялся маленькими кусочками. В типографии я просил сохранить набор. «Розанова» в газете так и не дотянули, а я переверстал его и тиснул маленькой книжкой. Эта книжка вышла в тот момент, когда печатать еще было нельзя. Разошлась быстро, и я жил на нее. Рассказал я это для характеристики русских издательств.

Я не был исключением. Издавали без денег очень многие. Типографии относились к нам очень хорошо.

Привет типографиям. В наборных было холодно, а шрифт холодит руки. Дымно. Головы наборщиков закутаны платками. Холодно так, что вал печатной машины замер и не хочет идти плавно, а прыгает, накатывая краску. Краска… нет краски, печатаем чуть ли не водой. А книги издавали неплохо. Умели работать люди. В типографии любят книги, и хороший метранпаж не выпустит плохо сверстанной книги. Люди, которые умеют работать, всегда хорошие люди.

Если бы Семенов не был полуинтеллигентом, если бы он имел свое мастерство, он не пошел бы доносить. А у него в душе торричеллиева пустота и незанятые руки, делать ничего не умеет, ему жалко не рассказать, что и он крутил политику.

Нет, ни шофер, ни слесарь не сделали бы так.

Книг я издал довольного много, больше, конечно, своих. Перед самым побегом выпустил из печати «Мелодику стиха» Эйхенбаума в 15 печатных листов. Бумагу нам дал Ионов в долг. Часть издания продана из расчета на золотой рубль украинскому Всеиздату, и мы бы, конечно, заплатили за бумагу. Но, к сожалению, Григорий Иванович Семенов, не умеющий работать, помешал работать Виктору Шкловскому, знающему свое ремесло.

Печатникам же и всей работающей России мой привет!

С книг я жил уже почти хорошо. Утром на печурке кипятил какао, мог кормить приходящих ко мне. Жил я, конечно, хуже, чем живут в Берлине небогатые люди, но сало в России как-то драгоценней, и свой черный хлеб как-то белей немецкой булки.

Я даю свои показания. Заявляю: я прожил революцию честно. Никого не топил, никого не топтал, от голода ни с кем не мирился. Работал все время. И если у меня был свой крест, то я носил его всегда под мышкой. Виновен же я перед русской революцией за этот период в одном: колол дрова в комнате. От этого отлетают куски штукатурки в нижнем этаже. Силы было еще достаточно, чтобы ходить колоть дрова и к знакомым, ставить печки, помогать молодым поэтам издавать книжки, ручаясь в типографии: «Такой-то человек хороший».

Уставал очень сильно. Спал днем на диване под тигром. Иногда было тяжело, что нет времени работать. Книги писались наспех. Не было времени заняться собой всерьез. Больше сказано, чем записано.

Письменный стол в Доме искусств был хороший. С мраморной доской и на витых ножках.

Но я за ним не работал, а работал в углу у печки.

Поздно осенью случайно встретил одного знакомого айсора.

Вы помните маленьких черных людей, которые сидят в России на углах с сапожными щетками? Они же водят обезьян по дворам. Древни они, как булыжники мостовой; это айсоры – горные ассирийцы.

Раз шел я по улице и решил вычистить сапоги. Подошел к человеку на углу, сидящему на низеньком венском стуле со спиленными ножками, и, не глядя на него, поставил свою ногу на ящик.

Было еще не холодно, но я надел белую заячью шапку, и пот щипал мне лоб.

Один сапог уже был вычищен.

– Шкловский, – сказал чистильщик, когда я снял шапку. – Шкловский, – сказал он и положил сапожные щетки на землю.

Я узнал его – это был айсор Лазарь Зервандов, командовавший конной батареей в ассирийских войсках в Северной Персии.

Я посмотрел кругом.

Все было спокойно, только четыре черные лошади рвались на Аничковом мосту в разные стороны.

Айсоры, или ассирийцы, живут в Месопотамии и в Ванском вилайете в Турции, в Персии же вокруг Дильмана и Урмии и в русском Закавказье. Разделяются они на маронитов и якобитов, живущих вокруг места, где была древняя Ниневия, а теперь город Мосул (откуда муслин), нагорных айсоров, которых персы неправильно называют «джелу» (на самом деле «джелу» – название одного только горного ассирийского рода), и на персидских айсоров.

По вероисповеданию горные айсоры несториане, то есть не признают Иисуса Богом, марониты и якобиты перешли в католичество, а в Урмии за древнехристианскими, но еретическими душами айсоров охотятся миссии всех вероисповеданий: англичане, американцы-баптисты, французы-католики, православные, немцы-протестанты и еще кто-то.

В горах айсорских миссий нет. Живут айсоры там деревнями, управляемыми священниками, несколько деревень вместе составляют один род – клан, управляемый меликом – князем, а все мелики слушаются патриарха Мар-Шимуна.

Право на сан патриарха принадлежит одному только роду, производящему себя от Симока, брата Господня.

В январе 1918 года пошли русские солдаты домой.

Айсорам дом был в Персии, а которые и были из Турции, все равно в Персии сидели, потому что дома курд зарежет.

Составилось у айсоров свое войско.

Еще при царе русские набрали два ассирийских батальона. Часть айсоров не пошла в батальоны, а осталась партизанским отрядом под предводительством одного бывалого человека – Ага-Петроса.

Этого самого Ага-Петроса отнял я раз от солдат третьего пограничного полка, которые его резали.

Друг мой Ага-Петрос! Увидимся ли мы когда-нибудь здесь, на Востоке! Потому что идет Восток от Пскова, а раньше шел от Вержболова, и идет он непрерывно через Индию на Борнео, Суматру, Яву до утконоса в Австралии.

Только посадили утконоса английские колонисты в банку со спиртом и сделали в Австралии Запад.

Нет, не увижу никогда я Ага-Петроса, так и умру на Невском против Казанского собора.

Так писал я в Петербурге; теперь место предполагаемой смерти изменено: я умру в летучем гробу унтергрунда.

Ага-Петрос был человеком плотным, с грудью необыкновенной, как-то нарочно выпуклой, и с свежечищенным золотым Георгием первой степени на ней.

Был Ага-Петрос чистильщиком сапог в Нью-Йорке, а может быть, водил обезьяну по Буэнос-Айресу.

Во всяком случае, он сидел на каторге в Филадельфии.

Потом дома был в горах разбойником; был у турок вице-губернатором и сильно ограбил область; потом стал большим человеком в Персии. Как-то, рассердившись, арестовал урмийского губернатора, посадил в подвал и отпустил, только обменяв шаха на звезду.

У нас он состоял нештатным драгоманом посольства и командовал партизанским отрядом.

Ушли домой русские солдаты, как пролитая вода в землю. Оружия оставили много.

Вооружились айсоры. Собрались национальные дружины армян.

Начали отбирать оружие от персов.

Тут сказались старые счеты.

При первом отходе русских из Персии (в 1914 году) местное персидское население вырезывало оставшихся айсоров за то, что они держали русскую сторону.

Айсоры заперлись в бест в американскую миссию к доктору Шеду, тогда персы подсыпали в муку, из которой пекли в миссии для беженцев хлеб, толченое стекло и железные опилки. И вымерли люди сплошь, как рыба в маленьком пруду от брошенной бомбы.

Партизанский отряд Ага-Петроса еще больше увеличивал вражду персов к айсорам, так как мы партизан не кормили, а своего хлеба у них не было, все ведь больше-то был народ пришлый.

Значит, грабеж.

Ходили дружинники по базару, в штанах из кусочков ситца, кожаных броднях, с бомбой за широким поясом, и персиянки показывали на них детям и говорили: «Вот идет смерть».

И я, будь я в то время в Персии, встрял бы в эту драку на сторону айсоров.

И не знаю почему.

Неужели потому, что я привык видеть на Измайловском турецкие пушки на памятнике Славы?

Турки же меня, наверно бы, зарезали, и не по ошибке, а по убеждению.

При отходе русских произошла стычка, персы напали на последних отходящих русских, айсоры напали на персов.