Магеллан. Великие открытия позднего Средневековья - Фелипе Фернандес-Арместо

приеме посольства из Германии, явившегося провозгласить короля императором Священной Римской империи. Он закончил книгу о путешествии Магеллана в Вальядолиде 24 октября 1522 года – менее чем через неделю после того, как Элькано и его спутники представили королю отчеты. Пигафетта в лучшем случае только что прибыл, поскольку по сравнению с бывшими попутчиками он на несколько дней задержался, так что Трансильван никак не мог включить в свою работу положительное мнение Пигафетты о Магеллане, даже если бы хотел. Таковы особенности чрезвычайно суровых дедлайнов, больше характерных для современной журналистики. Книга, которую автор посвятил своему первому работодателю, архиепископу Зальцбурга, «моему единственному господину», мгновенно сделалась бестселлером: она была напечатана на следующий год и в течение следующих 12 месяцев выдержала три издания[413].

Путешественники лгали. Подобно современным выпускникам, пишущим «мотивационные письма» в поисках работы, они считали скромность помехой, а точность – глупостью. Целью написания прошения о наградах – документа, из которого взяты повествования многих путешественников и который имел целью добиться признания их заслуг короной, – было не изложение истины, а произведение благоприятного впечатления. Те же, кто писал ради публикации, должны были ублажать публику, стремившуюся читать о «чудесах» и предпочитавшую, как и сейчас, вымысел фактам.

Так или иначе, нам повезло заполучить довольно много источников, по которым можно попытаться реконструировать великое путешествие Магеллана. Как сказал однажды Нильс Бор, contraria sunt complementa: противоречия дополняют друг друга. Авторы, благожелательно настроенные к Магеллану (прежде всего Пигафетта и Мафра), уравновешивают свидетельства тех, кто ненавидел командира или обижался на него, а также частично восполняют отсутствие его воспоминаний. Если бы он выжил, как Веспуччи и Колумб, то, без сомнения, сочинил бы множество самооправданий и выдвинул бы встречные обвинения в адрес всего мира. Однако этого не случилось, и нам приходится довольствоваться словами тех, кто выступал в его защиту или против него.

Как мы уже знаем, Магеллан намеревался, выйдя в море, полностью взять контроль над экспедицией в свои руки, чтобы не допустить перехода власти к королевским чиновникам. Расставания в XVI веке были намного более резкими, чем в современности. Когда корабль отходил от берега, он становился отдельным миром; коммуникация между ним и домом быстро затухала и сходила на нет. Последнее письмо, которое Магеллан, насколько нам известно, получил, привезли на шлюпке 3 октября, в четверг, на следующий день после того, как корабль покинул Тенерифе, куда корабли заходили за древесиной и водой. Это был последний испанский порт, который мореходы должны были увидеть, пока их миссия не будет завершена или провалена. Мы не знаем содержания письма, но в записях интендантства фигурирует необходимость заплатить посланцу[414]. После этого уже никакие вести с берега не могли повлиять на Магеллана. Он знал, что ему предстоит командовать еще минимум два года, и это номинальное командование намеревался обратить в абсолютную власть. Только после этого он мог понести какую-либо ответственность за свои действия. Как он с улыбкой сказал Алварешу, «в море он будет делать все, что захочет». С другой стороны, как видно по прошлой главе, исходный баланс сил складывался не в его пользу. Он действовал с великолепным сочетанием решительности, безжалостности и благоразумия.

Трения с «присоединенным лицом» – формально равноправным командующим экспедицией Хуаном де Картахеной – начались почти сразу, когда Магеллан отказался сообщить подробности предполагаемого маршрута. Такой отказ противоречил как королевским приказам, так и морским обычаям. Мы знаем, что король в своих инструкциях был недвусмыслен: «Все вы будете постоянно держать путь вместе, с доброй надеждой, до земли, которую вы укажете другим капитанам и штурманам», к тому же Магеллан должен был передать карту путешествия «всем штурманам, которые будут в составе настоящей флотилии»[415]. Элькано в своих показаниях перед расследователями в октябре 1522 года сообщил, что Картахена указывал: «Оба командира должны были совместно входить в курс всего необходимого, на что упомянутый Фернандо де Магальянес ответил, что в данном случае приказы были ошибочны, и он понимал их не в том смысле»[416]. Эти слова кажутся верными: они идеально отражают позицию Картахены; они передают подлинный тон Магеллана, сочетающий резкость с уклончивостью, неподчинение с увертками и выражающий предельную наглость. Пигафетта защищает Магеллана от обвинений в нарушении приказаний, но только подтверждает факты. Командир, по словам его хрониста и защитника, действовал так, «решив совершить столь длительное плавание по Океану, на котором повсеместно свирепствуют неистовые ветры и сильные бури, и не желая в то же время, чтобы кто-нибудь из его экипажа знал о его намерениях в этом предприятии, дабы их не могла смутить мысль о свершении столь великого и необыкновенного деяния»[417].

От этого текста несет пристрастностью, и полной чушью выглядит заявление автора, что Магеллан скрывал свои замыслы «с желанием выполнить клятвенное обещание, данное им императору дону Карлу, королю Испании»[418]. Подчиненные ему капитаны знали об официальном пункте назначения флотилии, так что если у Магеллана не было цели его изменить, то и смысла скрывать от остальных не было. Пигафетта и сам уже «слышал», что флотилия была собрана «для добычи пряностей на Молуккских островах»[419]. Все моряки уже видели, какое количество провизии было погружено на корабли, так что, даже если среди участников экспедиции и не успели еще распространиться слухи, все они могли предположить, что собираются идти на другой конец земного шара. Более того, очевидно, что Пигафетта понимал: смысл сообщения маршрута всем капитанам и штурманам состоял в том, чтобы свести к минимуму риск потери кораблями друг друга, так что, словно бы в оправдание, излагал меры предосторожности, которые принял Магеллан: корабли должны были оставаться в виду фонарей друг друга. Однако королевские приказания были совершенно ясны: Магеллан должен был применять оба метода – не только держать ближний строй, но и сообщать подробности маршрута. Здесь Пигафетта показал себя неискренним или уклончивым.

Напряжение между испанской и португальской частью экспедиции усугубляло болезненные ощущения, вызываемые скрытностью Магеллана. Пигафетта утверждал, что единственной причиной враждебности «сопровождавших его капитанов»[420], какую он мог себе представить, был ложно понятый патриотизм. Столь же маловероятны утверждения Элькано о том, что присутствие португальцев и других иностранцев представляло такую сильную угрозу, что вызывало у испанцев настоящий страх[421].

Однако в начале октября все ссоры между Магелланом и другими капитанами, отмеченные в источниках, возникали из-за более существенного, чем разница в происхождении участников экспедиции: это были вопросы обнародования маршрута и повиновения приказам короля. Дата первой стычки различается в разных источниках, но примерно 3 октября (максимум 5 октября) Магеллан огласил свое решение, которое не могло не привести к серьезным разногласиям: вместо следования обычным