Земляные фигуры - Джеймс Кейбелл

Так что дела у седого Мануэля процветали, и у него были высокие дворцы, прекрасные леса и пастбища, покой и довольство. Увенчивая все это, аист вскоре принес им вторую девочку, которую назвали Доротеей в честь матери Мануэля. И как раз в это время из Англии прибыл молодой поэт Рибо (вскоре после этого он плохо кончил в Ковентри), принеся дону Мануэлю, когда тот сидел вместе с женой и придворными за ужином, гусиное перо.

Граф улыбнулся, повертел его в руке и задумался. Пожав плечами, он сказал:

– Нужда требует. Если б не ее находчивость, моя голова была бы насажена на серебряную пику. Я не могу забыть этот долг, раз она, как теперь выясняется, не намерена его забывать.

Затем он сказал Ниафер, что должен отправиться в Англию.

Ниафер оторвалась от мармелада, которым заканчивала ужин, и невозмутимо спросила:

– И чего же теперь хочет от тебя твоя милая белобрысая подружка?

– Дорогая, если б я знал ответ на этот вопрос, не было бы необходимости путешествовать за море.

– Однако достаточно легко догадаться, – насупившись, сказала госпожа Ниафер, хотя, в сущности, она тоже гадала, зачем Алианора послала за Мануэлем, – и я вполне могу тебя понять, ведь ты предпочитаешь, чтобы люди не узнали о подобном и тебя не засмеяли.

Дон Мануэль ничего не ответил, но вздохнул.

– И если бы моему мнению в этом доме придавали хоть какое-то значение, я бы кое-что сказала. Но при сложившихся обстоятельствах более приемлемо позволить тебе идти своим практичным путем и узнать из опыта, что мои слова верны. Поэтому сейчас, Мануэль, если ты не против, нам лучше поговорить о чем-нибудь более приятном.

Дон Мануэль по-прежнему ничего не говорил. Все это, как отмечалось, происходило сразу после ужина, и, пока придворные и жена сидели за остатками еды, заиграл менестрель.

– Должна сказать, что ты не являешься чересчур веселым собеседником, – через некоторое время заметила Ниафер, – хотя ни на миг не сомневаюсь, твоя белобрысая подружка найдет тебя достаточно жизнерадостным…

– Нет, Ниафер, сегодня вечером я не так уж счастлив.

– Да? И чья это вина. Говорила же тебе не брать две порции бифштекса.

– Нет-нет, милая коротышка, меня мучает не желудок, но, скорее, музыка.

– Мануэль, как музыка может так беспокоить? Уверена, мальчик в самом деле играет на скрипке очень мило, особенно если учесть его возраст.

Мануэль сказал:

– Да, но долгие низкие рыдания скрипки, тревожащие так же, как и смутные мысли, порожденные этим временем года, когда лето еще не покинуло землю, но уже медленно умирает в своих разломанных гробницах, говорят о том, что было, и о том, что могло бы быть. Слепое желание, точно такое же, что раньше теплыми лунными ночами жаром пробегало по телу юноши, которого я помню, тщетно мучает седого мужчину серыми призраками бесчисленных старых горестей и маленькими жалящими воспоминаниями о давно умерших наслаждениях. От подобной жажды нет никакого толка степенным, стареющим людям, но мои уста жаждут уст, чья прелесть более не существует во плоти, и я жажду умершего времени и воскрешения умерших страстей, чтобы юный Мануэль вновь мог любить…

…Сегодня вечером, пока эта музыка неуверенно ощупывает своими пальцами залеченные раны, где-то некая стареющая женщина, совершенно мне не знакомая, точно так же задета за живое, тоже вспоминает наполовину забытое. «Мы прежде были едины, и наши сердца стучали в унисон, а наши юные губы и души были неразлучны, – по-моему, думает она именно так, – разве жизнь поступила честно, оставив нас бесцельно тратить время на полумеры и считать пустяком расчлененные жизни, ссыхающиеся отдельно друг от друга?» Да, вполне возможно, что сегодня вечером она так же грустна, как и я. Но я не могу быть в этом уверен, поскольку в юношеской любви есть великолепие настолько ослепительное, что мешает влюбленному отчетливо разглядеть свой предмет, а посему в то славное время, когда мы вместе служили любви, я узнал о ней не больше, чем она обо мне…

…Из всех моих неудач самая горькая состоит в том, что после стольких несчастий и восторгов я не приобрел надежного знания о самой женщине, но должен волей-неволей лить слезы над такой исчезнувшей мишурой, как ее дрожащие алые губы и роскошные волосы! Тогда, извлечено ли из юности и любви нечто большее, чем девические груди и белый животик, отдаваемые в распоряжение возлюбленного, да мимолетное опьянение, а после недоуменная тоска, которая теперь покорно умирает, во многом точно так же, как тихо замирают в конце песни долгие низкие рыдания этой скрипки?

Вот так вполголоса говорил седой Мануэль, сидя в блестящем золотисто-малиновом костюме и вертя в руке гусиное перо.

– Да, – сказала вскоре Ниафер, – но лично я думаю, что он в самом деле играет очень мило. Мануэль резко встряхнул головой и засмеялся.

– Дорогая коротышка, – сказал он, – скажи-ка честно, о чем ты размышляла, пока я нес этот вздор?

– Ну, я думала, что завтра первым делом должна пересмотреть твое теплое белье, Мануэль, поскольку все знают, какой сырой климат осенью в Англии…

– Моя дорогая, – серьезно и убежденно сказал Мануэль, – ты представляешь собой архетип и безупречный образец жены.

Глава XXXIV

Прощание с Алианорой

Дальше дон Мануэль садится на корабль и отправляется в Англию. И у нас нет авторитетных сведений о происшедшем там, кроме отчета, который по возвращении дон Мануэль дал жене.

(«Однако почему тебе понадобилось оставаться там так долго?» – спросила госпожа Ниафер.

«В общем, – объяснил Мануэль, – одно, так сказать, вело к другому».

«Гм!» – заметила Ниафер.)

Вскоре он имел личную беседу с королевой. Как она была одета? Насколько помнил Мануэль, на Алианоре была зеленая мантия с квадратной застежкой, отделанной золотом и самоцветами. Под ней приталенное парчовое платье с золотым узором и такими узкими и длинными рукавами, что они наполовину скрывали кисти рук, как митенки. Корона украшена орнаментом из трилистников, увенчивающим кольцо из рубинов. Хотя, конечно, это могли быть всего лишь гранаты…

(«И где же это происходило, что она разоделась во все эти наряды для личной беседы с тобой?»

«Естественно, в Вудстоке».

«Я знаю, что в Вудстоке, но где в Вудстоке?»

«Это происходило у окна, моя милая, у окна со стеклами, деревянными решетками и свинцовыми переплетами».

«Твой отчет весьма обстоятелен, но где находилось это окно?»

«О, теперь я тебя понял! В комнате».

«В какой комнате?»

«В общем, на стенах яркие фрески из саксонской истории, на камине очень красивые, высеченные из камня драконы, а пол покрыт свежим тростником. В самом деле, у королевы одна из самых уютных спален, какие я только видел».