Невольники чести - Александр Кердан

О «недальновидности» написал Кирилл, находясь под впечатлением неприятных подробностей конфликта между командиром корабля и государевым посланником Резановым. О нем под великим секретом поведал Хлебникову тот же Шемелин. От Федора Ивановича впервые услышал Кирилл и фамилию кавалера посольства графа Толстого — титулованного тезки Шемелина. Рассказы суперкарго «Надежды» о выходках поручика на шлюпе и, самое главное, о его неожиданном переходе в стан сторонников Крузенштерна в трудный для посланника Резанова момент не вызвали у Хлебникова симпатий к графу. Еще более отвратило Кирилла от Толстого признание Абросима Плотникова, разглядевшего в поручике своего бывшего барина и открывшего наконец-то другу свою тайну.

Конечно, появление на краю земли Федора Толстого ничего доброго Плотникову не сулило: не ровен час, снова в бега подаваться придется… Да и Кириллу сокрытие беглого крепостного может дорого стоить: докажи потом, что ты ничего не ведал!

И вот теперь еще одна беда. Может быть, самая страшная… В деле с Абросимом пока ничего не ясно: признал ли его бывший хозяин и, коли признал, захочет ли затевать скандал, когда, по словам Шемелина, самому графу, возможно, предстоит ответ держать за проступки, совершенные в вояже? А вот в пари, затеянном Толстым и майором, все понятно — речь идет о добром имени женщины, дороже которой для Кирилла в целом мире нет никого.

А Кирилл и помочь-то никак не может!..

Эх, будь у него дворянское звание, вызвал бы графа на дуэль, а там — пусть решает Господь… Но нет у Кирилла ни ордена в петлице, ни эполет на плечах, ни самого захудалого родства. А коли так — гадай, как отвести от Кошелевой угрозу бесчестия. Идти к губернатору, рассказать ему обо всем? Но не поставит ли это саму Елизавету Яковлевну в тяжкое положение? Да и поверит ли генерал бесчиновному служащему, когда речь пойдет о неблаговидных планах знатного человека? Не сочтет ли слова графа светской шуткой или каламбуром, не понятым простолюдином?

Вопросы один за другим возникали у Хлебникова в мозгу. Ответить на них у него не было времени, но одно было ясно: он должен помешать графу! А для этого надобно узнать все подробности о затеваемой Толстым интриге. Узнать, даже если придется поступить супротив совести: скажем, войти в доверие к поручику, предложить свои услуги… Лишь бы Елизавете Яковлевне не пришлось страдать!

Когда граф и майор, покачиваясь и поддерживая друг друга, стали продвигаться сквозь праздничную толпу к выходу, Кирилл незаметно направился вслед.

На всяком празднике найдутся как те, кто веселится, будто поневоле, так и другие — чувствующие себя настоящими именинниками…

Не стали исключением и участники бала в доме петропавловского коменданта. И если к первой категории смело можно было отнести командира «Надежды», то вторую группу олицетворял, вне всякого сомнения, Николай Петрович Резанов.

Готовый ему составить конкуренцию в праздничном настроении, устроитель нынешнего торжества генерал Кошелев неожиданно как-то ушел в себя, и камергер остался единственным из присутствующих на балу первых лиц, кто предавался веселью хотя внешне и со светской сдержанностью, но в душе радуясь, словно ребенок. Таково, вероятно, свойство поэтических натур, что они и в горе, и в радости умеют чувствовать острее, глубже, нежели остальные.

Резанов, долго общавшийся с великим Державиным и сам не чуждый тяги к прекрасному, был, безусловно, натурой поэтической. Потому, переживший за последние месяцы столько тревог, он сегодня просто светился счастьем.

С Божьей помощью — volente deo, как говорят латиняне, — все утряслось: удалось не токмо восстановить справедливость, утвердив главенство посланника в экспедиции, но и наказать виновных, по сути, никого не наказывая. Резанов не был кровожадным человеком. Его самолюбие было вполне удовлетворено самим фактом публичного покаяния командира «Надежды» и его приверженцев. Тем паче камергер понимал, иного способа получения сатисфакции и не предвиделось. В позиции моряков, единодушно отказавшихся возглавить корабль вместо отстраненного от командования Крузенштерна, чувствовалась непреклонная решимость, продиктованная не столько личной неприязнью каждого опрошенного к государеву посланнику, сколько понятиями корпоративной чести.

Ох уж эта офицерская честь! Ее кодекс был хорошо известен отставному капитану императорской гвардии Резанову. Он доподлинно знал: отступи любой из офицеров «Надежды» от решения кают-компании, от него тотчас отвернутся все остальные, никто не подаст изменнику руки. Даже уйди он в отставку, общественное мнение будет преследовать его. Никто не рискнет пренебречь правилами чести! Вот почему и лейтенант Головачев, искренне преданный Резанову, ответил решительным отказом на предложение посланника встать вместо Крузенштерна на мостике «Надежды».

Что оставалось делать в таких условиях Резанову и Кошелеву? Или арестовать всех офицеров как бунтовщиков, востребовав из Санкт-Петербурга новых командиров, — здесь, на Камчатке, не сыскать умелых мореходов, — или же постараться, не посягая на святая святых — честь офицерского корпуса, закончить дело миром… Оттого и радуется сегодня Николай Петрович, что у него самого, да и у губернатора Кошелева, хватило мудрости убить сразу двух зайцев: сохранить лицо кают-компании и добиться ее подчинения посланнику. Это, с одной стороны, позволило избежать обращения за помощью в столицу, где тотчас нашлись бы злопыхатели и недоброжелатели, представившие все государю в невыгодном для посланника и губернатора свете; с другой — давало надежду в самое ближайшее время приступить к осуществлению посольской миссии в Страну восходящего солнца — таинственную и закрытую до сих пор для россиян Японию.

Удачное завершение посольства обещало бы полный триумф участникам первого кругосветного вояжа в Северной Пальмире, хотя сам Николай Петрович возвращаться в столицу после плавания к берегам Японии на борту «Надежды» не собирался. По поручению совета директоров Российско-Американской компании ему предстояло еще проинспектировать американские колонии. Аляска оставалась основным поставщиком «мягкого золота» — ценного меха морских котиков, каланов, сивучей, стоимость которого на мировых рынках в последнее время заметно поколебалась. Причин тому было несколько. Это и стремительное сокращение поголовья пушного зверя в районах охоты, и участившиеся нападения индейцев на русские острожки и магазины компании, и злодейство пиратов, и, конечно, спекуляция кантонских скупщиков пушнины, намеренно сбивающих цены на российские меха. И все же главной причиной явились политические дела в Европе. Мир замер в предощущении очередной кровавой бойни. Это чувствовалось даже на забытой богом Камчатке.