Невольники чести - Александр Кердан

Удары бубна становятся громче, ускоряется ритм, и вот когда кажется уже, что танцующие замертво упадут на утрамбованную их торбасами землю, тесный кружок женщин размыкается, и на лесную тропу выскакивает Она — легкая, как молодая олениха, в обшитой суконными и замшевыми лоскутьями и нитями бисера кухлянке. На мгновение невеста останавливается и глядит в сторону землянки старшины, откуда, следуя обычаю, должны появиться преследователи.

Бубен внезапно замолкает и тут же вновь взрывается неистовым ритмом. Девушка, как испуганное животное, вздрагивает и уносится по тропе в спасительную лесную чащу.

Следом, словно стая молодых волков, устремляются юноши рода.

«Тум-пум-пум-тум-пум-тум…» — звучит в ушах бубен шамана.

«Тум-пум-пум-тум-пум-тум…» — бешено колотится сердце беглянки.

Есть ли среди преследователей тот, о ком думала она долгими вьюжными ночами, спрятавшись до кончика носа под меховым одеялом в балагане своего отца? Сможет ли он опередить соперников и первым коснуться края ее кухлянки, утвердив за собой право назвать невесту хозяйкой своего очага? Или же придется ей, как и многим другим девушкам рода, коротать судьбу с немилым?

«Тум-пум-пум-пум…» — все отчетливей слышен за спиной топот.

«Тум-пум-пум-пум…» — все яростнее пульсирует в висках девушки кровь. Все цепче ветки, хватающие за одежду… Скоро, скоро узнает она свою судьбу…

«Тум-пум-пум-тум-пум-пум…» — глухо звучит вдалеке бубен. Плывет над горами и лесом вечная как мир песнь любви: «Я потерял жену и свою душу…» — «Тум-пум-тум-пум-пум-тум…» — «…Не найду ли где любезной сердца моего…»

…Видение лесной погони ощутилось Елизаветой Яковлевной таким реальным потому, что, ретировавшись — иначе и не скажешь — с бала, она ощутила себя в роли дикарки, убегающей от преследователей сквозь дремучую чащу. Ощутила с той единственной разницей, что она-то убегала от себя самой, от собственной памяти, которая, казалось, почила вечным сном и вдруг встрепенулась, обожгла сердце, заставила забыть этикет… И все — при виде рокового для нее человека…

Молодая генеральша быстро прошла гостиную, проскользнула к себе наверх, даже не повернув головы к любимому зеркалу, не обменявшись со своим отражением тем мимолетным и в то же время проверяющим взглядом, какой так необходим каждой молоденькой и красивой женщине. Хотя Бог свидетель, может, это и к лучшему… Зеркало явило бы сейчас Елизавете Яковлевне пылающие щеки, растерянный, мятущийся взор… Совсем как на том далеком московском балу — первом выходе в свет юной Лизы, в ту пору — Федоровой; на балу, круто и враз переменившем всю ее судьбу.

…Конечно, шестнадцатилетней Лизе уже доводилось бывать на праздниках, но только на детских, проводившихся в доме у танцмейстера или в частных домах. Чаще других устраивались такие балы в особняке будущего сенатора Алексея Логиновича Щербачева на Знаменке и в доме бывшего сибирского генерал-губернатора и дальнего родственника Лизонькиной матушки Ивана Борисовича Пестеля, что на Мясницкой улице, где совсем юной беззаботной девочкой под строгим лорнетом maman отплясывала Лиза галопы, вальсы и мазурки — то с десятилетним Павлушей, сыном хозяина дома, то с более взрослыми кавалерами. Уже тогда, на детских увеселениях, от них отбою не было.

Отпускные кадеты и гардемарины, благовоспитанные молодые люди, обучающиеся в только что образованной генерал-майором Муравьевым Московской школе колонновожатых на Большой Дмитровке, а то и какой-нибудь залетный гусар — все они были без ума от хрупкой — как раз по моде! — пусть и не очень богатой, но такой милой и кокетливой Лизы Федоровой. А сама Елизавета Яковлевна?.. Она тоже была влюблена. Влюблена со всей силою и чувством молодости, со всем романтизмом и одухотворенностью, на которые способна московская барышня, воспитанная, с одной стороны, на французских романах, с другой — в глубокой религиозности. И кто же был тем счастливчиком, кому mademoiselle Lise готова была, подобно романтической героине, прошептать: «Toute a vous…»

От бдительной maman и многочисленных ma tantes не ускользнуло, какое впечатление на юную красавицу произвел появившийся на последнем детском празднике прапорщик лейб-егерского полка Александр Иванович Нарышкин, намедни приехавший из северной столицы погостить к московским родственникам. Замечено было и сердечное влечение молодого Нарышкина к Лизе. Ничего предосудительного в том законодательницами светского этикета усмотрено не было: Александр Нарышкин — юноша прекрасный собою, скромный, благородный, принадлежал, помимо всего, к семейству обер-церемониймейстера Ивана Александровича Нарышкина, давно связанному с Федоровыми дальним родством и многолетней дружбой. Будучи старше Лизоньки всего на пять лет, сей молодой человек вполне мог считаться un ami d“ enfance и — кто знает? — если симпатия окажется прочной, обернуться для вступающей в свет барышни Федоровой выгодной во всех отношениях партией.

Более того, и матушка Елизаветы Яковлевны, и тетки, и общие их подруги, искушенные в устройстве самых невероятных свадеб, — недаром же Москва славилась своими невестами, как Петербург мостами, а Вязьма пряниками! — предприняли все возможные шаги, чтобы чувству молодых людей не дать угаснуть.

Правду сказать, особых ухищрений здесь и не потребовалось. Все сладилось само собой, быстро, к взаимному удовольствию Нарышкиных и Федоровых. Так что на первый в своей жизни взрослый бал Елизавета Яковлевна ехала уже невестой Александра Нарышкина, о чем, впрочем, родители обоих решили особо не распространяться, дабы избежать пересудов.

Бал был устроен вернувшимся из долгой заграничной поездки графом Дмитрием Николаевичем Шереметевым в его усадьбе Кусково. Для Лизы здесь все было внове. Длинная липовая аллея вдоль ухоженного пруда, великолепный парк с чугунной оградой, экзотическими строениями, оранжереями и фонтаном. Приусадебная церковь с зеленым куполом и высокой колокольней. Роскошно иллюминированный, несмотря на предзакатный час, особняк с мраморными колоннами и цокольным этажом из гранита. Мощеный подъезд. Сутолока экипажей и карет с разодетыми форейторами. И, конечно же, танцевальная зала с ослепительной — не на одну сотню свечей — хрустальной люстрой. Теснота. Множество незнакомых лиц. Сверкание драгоценностей, блеск эполет. Гром музыки и перезвон шпор… Все это смешалось в ее восхищенном, затуманенном мозгу — какое счастье быть взрослой, быть равной всем этим еще вчера таким недосягаемым дамам… Не стыдиться открытых плеч и груди. Ловить на себе восхищенные взгляды не угловатых мальчиков, а настоящих мужчин, с которыми важно раскланивается отец…