Алая маска - Елена Топильская

Он прервал свое увлекательное повествование, заметив, наверное, что данная тема меня ничуть не занимает. Но обижать старика мне не хотелось, и я решил поддержать застольную беседу.

— Господин Остриков, не слышали ли вы, случаем, о проклятии рода фон Реденов? — спросил я его, ожидая услышать отрицательный ответ и позабавить старика пересказом истории, слышанной мною от Елизаветы Карловны.

Но к моему немалому удивлению, Остриков серьезно кивнул головою.

— Слышал, слышал я об этом деле. Покойная государыня-императрица Елизавета Петровна свою фрейлину замучила до смерти, за любовное предательство.

— А… а что же дальше? — я даже запнулся, от неожиданности.

По правде говоря, особенно после того, как Карл Густавович на месте происшествия резко прервал Лизу и выразил свое недовольство ее фантазиями, я считал этот рассказ занятным анекдотом, не более, наспех придуманным дочкой барона лишь для оправдания своего маскарадного костюма. А оказалось, что не я один этот анекдот знал!

Доктор Остриков чуть ли не слово в слово передал мне то, что я уже слышал от Елизаветы Карловны, кроме пассажа про младенца, отнятого императрицей, которому дали немецкое имя, чтобы стереть всякую память о происхождении его от вероломного любовника-итальянца. Тут слышанные мною версии расходились. Елизавета Карловна, помнится, настаивала, чтобы младенца нарекли Фридрихом, вопреки утверждению ее отца о том, что род Реденов ведет свое начало от Великого Курфюрста; Остриков же поведал, что никакого младенца — ни Фридриха, ни какого другого, не было, хотя легенду о несчастной фрейлине он слышал неоднократно и считает ее исторически достоверной.

— И алая маска — деталь вполне достоверная, и вполне могла служить любовным знаком, — покашливая, сказал он мне. — И я даже слышал, что Лиза фон Реден этот антураж использовала, сделав маскарадный костюм в духе всей истории…

— Но помилуйте, Акакий Евсеевич, миленький, — воскликнул я, пораженный такой осведомленностью старика-патологоанатома, сто лет уже не покидавшего своей каморки в Боткинской больнице, — вы-то сие откуда знаете?

Остриков, без сомнения, был польщен произведенным на меня впечатлением.

— А ты думал, мы тут, как кроты в подземелье, дальше стола прозекторского не видим? — он скрипуче рассмеялся и пояснил, — от Баркова Силы я все знаю. Когда видимся, сплетничаем по-стариковски.

Ох, не то что-то было в его лукавых словах; но уличать старика я не стал. Другая дума стала занимать меня и захватила вскоре полностью.

Алина Федоровна, моя тетка, упомянула, что на маскараде у Булаховых, откуда вернулось все семейство Реденов в ту роковую ночь, когда совершено было убийство, — так вот, на маскараде у Булаховых наряжались в ту ночь историческими персонажами; что же за наряд был в ту ночь на Лизе? Если она некогда имела шумный успех в костюме своей прапрабабки, в платье елисаветинской фрейлины и в алой маске-домино, не повторила ли она свой исторический наряд в ту ночь?

А если это так, значит… Значит, маска, взятая из кабинета ее отца, в ту ночь была на ней. И она зло лукавила, изображая удивление при виде этой маски, лежавшей на каминной полке. А если барон был с ними на маскараде и, главное, вернулся вместе со своими дамами, то его заявление о том, будто маска, надетая на трупе, похищена была из его кабинета, не что иное, как ложь. Эта маска в ту ночь была надета на Лизе, и, рассказывая небылицу о похищении алого домино из его кабинета неизвестным злоумышленником, барон намеренно уводил следствие от вопроса о том, что за костюм был на его дочери. И при этом бахвалился своей непревзойденной зрительной памятью.

Господи милосердный! Да неужто все вокруг врали, и ни один фигурант этой истории не сказал ни слова правды?!

И вот что еще тревожило меня: придя второй раз в кабинет барона и рассматривая тогда портрет рыжеволосой фрейлины, я явственно почувствовал аромат духов, которыми пахло от моей соблазнительницы в ночной гостинице близ Николаевского вокзала. Мне, зачарованному, показалось, что аромат этот исходит от фрейлины, изображенной на портрете, глупо! На самом деле духи эти принадлежали не призраку погибшей в елисаветинскую эпоху дамы, нет! В тот миг, когда до моего обоняния донесся этот аромат, в дверях кабинета за моей спиной стояла Лиза. Елизавета Карловна. И это от нее исходил чудный, тревожащий запах.

И, значит, это именно она пришла ко мне в номер гостиницы, безрассудно отдалась мне, только чтобы дать возможность скомпрометировать меня — и отстранить от следствия. Чем же я был так опасен этому семейству?

Боже, Боже! Я сжал руками голову, не в силах выносить сознание всеобщего разврата и предательства, прикоснувшись к которому, и я не остался невинным и бросился совершать, один за другим, неблаговидные поступки, если не сказать большего.

И организм, сверх меры испытавший потрясений в последние дни, не выдержал: в глазах у меня потемнело, и я лишился чувств.

Пришел я в себя оттого, что кто-то потряс меня за плечо.

Неохотно возвращалось ко мне сознание: тянуло и ломило виски, звенело в ушах, сердце неровно стучало, и не хотелось открывать глаза. Так, с закрытыми глазами, я понял, что уже не сижу за столом. А лежу на остриковском диване, укрытый пледом.

На мгновение я замер, пронзенный счастливой мыслью: все это мне приснилось. Вот я открою сейчас глаза, и мир передо мной встанет прежним…

Но стоило мне посмотреть на мир, ничуть не изменившийся за то время, что я лежал в забытьи, остатки моего душевного равновесия словно рукой смело: передо мной на стуле сидел не кто иной, как Сила Емельянович Барков собственной персоной. Сердце у меня бешено заколотилось, я вскочил с дивана, уронив плед и запутавшись в нем ногами, вытер ладонями лицо, застеснявшись, что я со сна и не умыт…

Барков сидел прямо, смотрел доброжелательно и терпеливо. Во мне вспыхнула сумасшедшая надежда, что он не считает меня виновным в убийствах и должностном злоупотреблении, а продолжает относиться как к судебному следователю; вспыхнула и тут же угасла: как он, находясь в здравом уме, может не подозревать меня, после всех этих событий?!

Но по лицу Баркова, бесстрастному и ровно-доброжелательному, я никак не мог догадаться об истинном его ко мне отношении. Да и разве не сказано у криминалиста Ганса Гросса, что доброжелательность к обвиняемому является часто залогом его сознания?

Убедившись, видно, что я окончательно пришел в себя и способен понимать, что к чему, Барков поприветствовал меня наклоном головы и тихо сказал:

— Если гора не идет к Магомету… Вас не дождался, Алексей Платонович, сам к вам поехал. Не жаль старика?

Давая понять, что это не серьезный упрек, Барков обаятельно улыбнулся и продолжил:

— Ну что, встала голова на место? Уж простите великодушно, господин судебный следователь, что я так по-свойски…

Я настороженно глянул на Баркова. Но тот всем своим видом излучал безмятежность. За его плечом выглядывал встревоженный Остриков, и на лице его ясно читалось извинение за то, что он привел сюда, в мое убежище, полицейского.

Ну что ж, философски подумал я, делать нечего! Чему быть, того не миновать. Уж как я уклонялся от аудиенции с сыщиком, но раз свела нас судьба, надо воспринять эту встречу как Божий промысел.

Я сел на старом диване ровнее, скомкал и отбросил в сторону плед, пригладил волосы, и, не заботясь более о том, как я выгляжу и какое впечатление произвожу, решительно спросил:

— Позвольте узнать, господин Барков, я арестован? Или…

Барков от моего вопроса даже подался вперед и вдруг коротко рассмеялся.

— Да что вы, батюшка! Никак не арестованы, бог с вами! Я к вам приехал новости сообщить, спасибо сказать, и вашими комментариями поинтересоваться.

Я замолчал, не веря ушам. Молчал и Барков, внимательно оглядывая меня, словно изучая.

— Да не тяни же ты, Сила Емельяныч! — вдруг с сердцем воскликнул доктор Остриков, неизвестно за кого из нас больше переживавший. — Ведь жилы тянешь, а человек живой!

Барков оглянулся на него и хмыкнул, но тут же посерьезнел.

— Что ж, извольте. Алексей Платонович еще, верно, не знает, что барон, Карл Густавович Ре-ден… — он помолчал и продолжил, — барон сегодня покончил с собой, пустив себе пулю в лоб у себя в кабинете.

— Не оставив записки?… — вырвалось у меня.

— Точно так, — кивнул Барков. — Нет никакой записки, но поступок его вполне объясним: за час до того скончалась его обожаемая супруга, баронесса Ольга Аггеевна.

— А Лиза?! Лиза что?! — не сдержался я. И только выговорив, спохватился, что невольно выдал себя, но никто здесь, кажется, не собирался надо мной насмехаться.

— Елизавета Карловна, — продолжал Барков ровным голосом, — во всем призналась. И выдала своих соучастников. Один из них мертв, и в настоящее время мы ищем другого соучастника.