Голоса советских окраин. Жизнь южных мигрантов в Ленинграде и Москве - Джефф Сахадео
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Другие мигранты, которые были рабочими на фабриках или, в некоторых случаях, торговцами, были на стороне «простого народа». Шухрат Казбеков, узбекский фигурист, также работавший на Ленинградской киностудии, вспоминал: «У меня никогда не было проблем из-за моей национальности. Рабочий класс был везде. Это простые люди, и они принимают всех такими, какие они есть, и за то, какие они есть»[617]. Это подтверждали и слова Фаршада Хаджиева, который утверждал: «Рабочий класс на самом деле относился друг к другу лучше, чем ученые, потому что они все простые люди. Я работал с ними на заводе. Эти люди были открытыми и честными, и между ними было настоящее чувство солидарности и дружбы»[618]. Юсубов ценил прочные отношения с «простыми» русскими покупателями, которые были благодарны ему за товары высокого качества[619]. Другие мигранты утверждали, что гласность и последовавшая за ней напряженность на национальной почве, созданные политиками для собственной выгоды, испортили отношения между обычными гражданами. Все это, в свою очередь, усилило напряженность, которая сохранялась и после распада Советского Союза, что выродилось в насилие на расовой почве в 2000-х гг.[620]
В какой-то степени такие нарративы вытекали из того, что в Советском Союзе рабочий класс самых разных национальностей прославляли повсеместно. Однако если посмотреть глубже, можно отметить, что приезжие – рабочие, торговцы и различные специалисты – схожим образом взаимодействовали с принимающим сообществом: все они определяли предрассудки как черту, которая не имела ничего общего с людьми, непосредственно их окружавшими. Осуждая оскорбления на улицах, Кочладзе, как и многие другие мигранты, делала оговорку: «Люди, с которыми я общалась, никогда бы не сказали ничего подобного»[621]. Новоприбывшие мигранты стремились избежать потенциальных осложнений в процессе их включения в новую среду, и потому в попытках освоить городские пространства столиц они старались заводить отношения, которые могли бы способствовать достижению целей социальной и профессиональной мобильности или экономического роста. Многие респонденты отмечали, что в СССР трудовой коллектив мог существенно сдержать потенциальную дискриминацию, что будет подробнее описано в следующей главе. Кыргыз Болот Орузбаев с гордостью рассказывал о солидарности между людьми разных национальностей на Московском стекольном заводе, где он работал. И хотя позже в интервью он вспоминал, что в цеху раздавались расистские оскорбления, он отмечал, что в основном они звучали от «пожилых рабочих», которые вот-вот уйдут на пенсию[622]. Джоанна Герберт и ее коллеги отмечали, что мигранты из Ганы в Лондоне пытались дистанцироваться от предвзятого отношения на улицах, сосредотачиваясь на отношениях со своими коллегами и руководителями[623]. А исследовательница Лена Сойер выдвинула тезис о том, что темнокожие мигранты на Западе считали, что каждый индивидуально справляется с расистским отношением к приезжим в зависимости от личной силы духа или желания[624].
Такой подход к взаимодействию с предвзятым принимающим сообществом еще более актуален в случае Советского Союза, где какие-то внегосударственные общественные организации были слабо развиты вплоть до времени перестройки[625]. В рассказах мигрантов звучал нарратив личных усилий и способности стать частью сообщества, в то время как говорить о расизме, как видно из интервью с Закировым и многими другими, для бывших мигрантов было непросто. Так же как в исследованиях Кеннета Дж. Биндаса об афроамериканцах и в работе Дженис Уилтон, посвященной китайским жителям Австралии, в ходе данного исследования подтвердилось, что респонденты неохотно делятся личными историями, которые вызывали у них чувства гнева или унижения[626]. И часто они начинали приводить в пример других приезжих, которые столкнулись с предвзятым отношением в городах, – как в истории Хамаговой об оскорблениях ее подруги-бурятки, которую сопровождал русский парень. При этом, когда мигранты рассказывали о подобных случаях, они зачастую как будто вновь эмоционально их переживали. В исследовании Оксаны Карпенко о ленинградских татарах приводится история одной женщины: та вспоминала, как в 1973 г. ей приходилось объяснять своей еще совсем маленькой дочери, как работают человеческие предрассудки, после того как одна пожилая соседка во дворе их жилого дома выгнала девочку из песочницы[627]. Некоторые мигранты могли рассуждать о нетерпимости, не признавая, что она когда-либо распространялась на них самих, как, например, Майя Асинадзе, которая во время интервью заявила: «Я слышала, что у кого-то были с этим проблемы, но у меня – никогда»[628].
Особенно усложняет понимание образа двух столиц для мигрантов контраст между советским и постсоветским временем: многие респонденты изображали постсоветскую жизнь как антиутопию, изобилующую экономической неопределенностью и расизмом, особенно в 2007–2011 гг., когда мы проводили интервью для данного исследования. В то же время советская эпоха представала в их воспоминаниях как период жизни, когда они легко преодолевали все границы – национальные, этнические или социальные – благодаря своей юношеской энергичности. Из-за этого СССР представлялся им динамичным, а воспоминания о гармонии в обществе вызывали у респондентов ностальгию. Благодаря этим воспоминаниям спустя десятилетия после распада СССР многие случаи дискриминации в советское время казались мигрантам уже не такими значительными. Как заметил Темиркулов, когда в 1970-х и 1980-х гг. потоки мигрантов в центр увеличились из-за большого количества возможностей, предлагаемых столицами, тогда на столько же увеличилось и количество тех, кто разделял предрассудки по отношению к приезжим на повседневном уровне[629]. А новоприбывшие жители крупных городов, массово направляемые общегосударственной, и даже всемирной, тенденцией движения с Юга на Север, считали личное стремление решающим фактором для успешного перехода в новую среду.
Решительность мигрантов, наряду с государственной политикой, формировали нарратив, который одновременно признавал и скрывал нетерпимость «коренных» ленинградцев и москвичей. Мигранты из южных и восточных регионов СССР ставили себя наравне с русскими из других, менее крупных городов, а также наравне с украинцами и другими советскими гражданами, которые стремились в ядро СССР в поисках успеха[630]. На всех этих приезжих распространялись ограничения из-за системы прописки, а образ привилегированных и самодовольных городских жителей вызывал предубеждение по отношению к коренным ленинградцам и москвичам. В студенческие общежития часто не допускали местных студентов, – предполагалось, что они будут жить «со своими»[631]. Дамира Ногойбаева вспоминала о расизме
