Третья тетрадь - Дмитрий Вересов

– Она вполне нормальная.

– Да нет, вдруг и она в меня? Тогда что?

– Тогда, как обычно, привет – и в койку.

– Ну ты даешь!

– Что ж поделаешь, тебе морду не набьешь, правда? – Оба рассмеялись. – Но только чтобы все было красиво, ухаживанья, прогулки под фонарем, кофейни и так далее.

– Обижаешь.

– Значит, так: встретить ее можешь каждый вторник и субботу у театра «Сказочка», в пять часов. Вот адрес. – Дах написал адрес на конверте с деньгами. – Зовут Лина, невысокая, глаза как крыжовник. Все ясно?

– В общем, да. Странный ты, Даниил.

– Жизнь вообще странная, Мигель. Ну, я побежал, приступай с понедельника.

На улице Данила первым делом прополоскал рот прихваченной минералкой, словно от того языка, на котором ему пришлось только что разговаривать, во рту у него осталась грязь. То, что он сделал, конечно, чудовищно, но он руководствовался высшими велениями судьбы – а этот щенок даже ни секунды не поколебался… Впрочем, чего ждать от этой простой натуры с крепким душевным здоровьем, когда он сам… Как печально, что даже великая подлость исполняется нынче убого, без размаха. Даха разбирала досада: то, о чем в прошлом веке можно было бы написать целый роман, что стоило бы долгих мучений души и страданий гордого ума, теперь происходит обыденно и пошло.

Он медленно шел по дорожкам, как в детстве, разбивая каблуком последний слабый ледок и отстраненно думая о том, что, возможно, встреча с Аполлинарией была ниспослана ему отнюдь не для психологических опытов и не для пути к наживе, а как шанс выскочить из колеи судьбы, но он, мелкий современный человек, не потянул… О, если бы он больше любил ее, а не ту, так до конца никем и не разгаданную, если бы он вообще умел любить, если бы так не страдал в детстве, если бы… если бы…

Апе Данила сказал, что уезжает по делам в Торжок, просил не звонить и быть умницей.

– Может быть, одна, без меня, ты как-то разложишь себя по полочкам – такое иногда делать просто необходимо – и поймешь многое.

– Что ты хочешь, чтобы я поняла? Что со мной происходит? Я больше не желаю в этом разбираться. – Она посмотрела на него почти со злобой. – Если бы не ты, я, может быть, просто не обратила бы на все эти глюки внимания – это ты меня в это втянул, втравил, а теперь советуешь разбираться! Ты хотел попользоваться мной для каких-то своих целей, но у тебя ничего не вышло – и теперь я виновата! А мне все ваши домыслы, голоса, таинственные дома не нужны, я их ненавижу, слышишь, ненавижу!

Данила слушал с печальной улыбкой, стараясь снова увидеть шестидесятницу с восторженным взором, с невинным лбом, которой надобно все или ничего… Но тайный ход судеб отказал ему даже в этом, последнем – и он уехал, так и не расстегнув напоследок пару дюжин костяных пуговок.

Город уходил назад, отлетая незаметно, как душа. И, в конце концов, что был этот город – не только ли определенная сумма воспоминаний и ассоциаций? Ничего реального, за что можно было бы зацепиться, одна сплошная мифология, причем уже возведенная в приличную степень. Миф о мифах – и всё. И каждое очередное приключение лишь ложится еще одним слоем в основание новых: мы все здесь живем на костях других не только в прямом, но и в метафорическом смысле.

И тогда, назло всему, Дах заставил себя думать лишь о реальном, о том, что сейчас непосредственно угрожало его материальному миру, и, перебирая события последних нескольких месяцев, встречи, клиентов, информацию, в том числе вспомнил слова Нины Ивановны о приходившем старике с собаками.

Стоп. Не много ли стариков с собаками на такой короткий промежуток времени, выпадающего в этой жизни одному человеку? Раз, два, три. Дах немедленно позвонил Нине Ивановне и потребовал описания приходившего, несмотря на давность времени. Впрочем, затем он и держал ее, чтобы иметь возможность задавать такого рода вопросы.

Нина Ивановна задумалась на секунду и медленно, словно старик опять в эти мгновения стоял перед ней, проговорила:

– Чуть выше среднего роста, очень худой, шапочка как у вас, Даня, лет ему – за пятьдесят, и еще, me parece, он из моряков.

– Почему?

– Выколотый якорь между большим и указательным.

– Отлично. А собаки?

– За количество не поручусь, но никак не меньше четырех, очень разномастные, воспитанные такие шавочки.

– На поводках? – уточнил Дах, вспомнив висевшую на стенке будочки амуницию.

– Да, что-то вроде сворки.

– Спасибо, за столь полезную информацию возьмите из кассы, сколько сочтете нужным. И еще: если он появится, пусть оставит координаты… Или нет, лучше скажите ему, что я сам приду к нему на Смоленку.

– Хорошо, Данечка, – ничуть не удивилась Нина Ивановна.

После разговора с Ниной Данила позвонил Князю. Дневной звонок был делом редким, и Данила прямо-таки увидел, как Князь вытягивается по струнке, поднося трубку к уху.

– Ну и где божий одуванчик? – не здороваясь, потребовал Дах.

– Нету, как сквозь землю провалился, мамой клянусь.

– Предположим. А похожие встречались?

Гия бурно оживился.

– О, масса! Я тут с вами стал крутым специалистом по собакам, ей-богу! Оказывается, есть такая порода…

– Оставь свои знания при себе, пригодятся, – одернул его Данила. – Меня интересует субъект за пятьдесят, по ухваткам бывший моряк и с четырьмя или пятью дворнягами на сворке.

– Есть такой! – заорал Князь. – Тютелька в тютельку! И шапчонка у него такая молодежная. Но ведь вы говорили про овчарок, а не то я бы сразу…

– Все нормально, обстоятельства изменились, – усмехнулся Дах. – Значит, втираешься в доверие. Кстати, подпусти ему всякого достоевского туману, только, смотри, в меру, в меру, чтобы не спугнуть. Короче, я должен знать, где найти его в любую минуту, ясно?

– Так точно!

– Тогда жди. Да, а как его зовут?

– Черт знает, кличут Колбасником, колбасу все собакам покупает.

– Узнать!..

Данила размышлял дальше. Собаки собаками, на них наплевать. В конце концов, собаки могут убежать, сдохнуть, быть проданы на шапки. Итак, что остается? Некий старик, работающий на кладбище, явно образованный, потому что знает про Дружинина, кого и многие университетские-то не знают, зачем-то хочет видеть его, Даха. Но, вопервых, почему он не пришел еще раз? Во-вторых, почему не признался в этом на Смоленке? Или не знает меня в лицо? И, в-третьих, – судя по словам Апы, он знает и про Суслову, что уж совсем странно. Разумеется, это может быть просто городской сумасшедший, вроде всем известного Сережи-Волшебника, с искусственной бабочкой над плечом, который болтается на Петроградке и Ваське, дарит понравившимся конфеты и, пока ты сосешь его липкую карамельку, исполняет нехитрые, но искренние твои желания. То есть не исполняет, конечно, а просто загаданные именно в момент сосания его карамелек невысказанные желания почему-то сбываются. Последнее Данила даже как-то раз испытал на себе.

Да-да, именно такой юродивый, помешанный, предположим, на середине девятнадцатого века, – почему нет? Город плодит сумасшедших в таких количествах, что среди них есть место любому виду помешательства и на любом предмете. А уж тут сам Бог велел, самое смурное петербургское время. И вот он, предположим, каким-то образом узнает, что есть странный антиквар, интересующийся этим же периодом, и хочет поговорить с ним. Просто так поговорить, как с родной душой, о влиянии Жорж Санд, например, на поведение наших нигилисток. Тоже нормально. Но откуда он мог узнать? Откуда? Здесь – тупик, если не считать, конечно, что где-то как-то проговорился один из его подпольной армии осведомителей. Можно, конечно, потом допросить их с пристрастием… если вспомнят, конечно: память там пропивается всерьез и надолго. Но, с другой стороны, подобные рассуждения явно отдают бредом, причем бредом петербургским, и строить ничего основательного на них нельзя. Словом, Данила бросил все вышеупомянутые соображения в котел подсознания, оставив их там вариться до лучшей поры. Он уже подъезжал к Руссе, в сотый раз обрывая себя на чьем-то идиотском стихотворении, которое привязалось к нему после слов Князя:

Колбасники, колбасники,Едрит твою, едрит твою,Колбасники, колбасникиСошлись на карнавал,Колбасник там колбасницу,Едрит твою, едрит твою,Колбасник там колбасницуНа танец приглашал…[175]

Теперь ему предстоял еще тот карнавал: бродить по набережным, на которых насадил развесистые ветлы сам Аракчеев[176], пережидать грозу зверем в норе и представлять, как на других набережных теряет свою сумасбродную голову Аполлинария.

Пожары произвели такое гнетущее впечатление на Машу, что врачи хором стали твердить о том, что ее необходимо увезти из Пибурга – куда угодно, хоть в Москву. Но Москва – это поиски квартиры, покупка мебели, устройство на новом месте, деньги огромные, а их нет вообще. Для денег нужна работа, а как раз работать-то было невозможно. Хорошо еще, Полинька не требовала ни копейки. Впрочем, ее с лихвой перекрывал пасынок.