Личный счет. Миссия длиною в век - Андрей Ерпылев

Очутившись на своем чердаке, Александр испытал даже некоторую ностальгию: ему казалось, что его воспоминания подернулись пылью от того, что он давно их не касался. Иллюзия, конечно. Тем более что новые «фигуры памяти» давно уже потеснили те, старые, любовно им рассортированные когда-то.

Ланской поманил его за собой в свои «апартаменты».

– И что вы хотите мне показать? Еще одно ответвление в чью-то память?

– Нет, на этот раз – только свою. Если не боитесь оказаться на время в моем теле, конечно.

– Ну… А как это сделать?

– Проще простого. Берете с полки любую книгу, – граф коснулся рисованными пальцами тисненных золотом кожаных переплетов. – Открываете, и…

– Попробую… – с сомнением произнес мужчина, снимая с полки увесистый – иллюзия реальной книги была полная – том.

Тускло-золотые буквы на обложке отлично читались, но никак не желали складываться во что-то осмысленное, как это часто бывает во сне.

«А уж не сон ли это? – обожгла мысль. – Проверим…»

Он наугад открыл книгу…

Ясный зимний день клонится к вечеру, неподвижный лес по обе стороны дороги залит розоватым светом предзакатного солнца, усланная хрустким снежком дорога бежит под колеса запряженного парой лошадей экипажа. Впереди обтянутая синим сукном необъятная спина возницы.

«Кучер», – тут же всплывает в памяти определение.

– Поспешай любезный, – слышит Саша голос. – Опаздываем.

Это говорит он сам, но голос чужой, смутно знакомый… Да это же ротмистр!

Он что – в воспоминании Ланского?

Зеркала под рукой нет, да и не может он управлять телом, которое мертво уже сто лет. Он лишь сторонний наблюдатель и вынужден озирать зимний пейзаж по сторонам неширокой дороги да широкую спину кучера…

Рука в белой кожаной перчатке (та самая пресловутая «лайка»!) выудила из кармана круглый предмет и небрежным нажатием на кнопку с щелчком открыла серебряную крышечку, украшенную чеканным гербом – два вставших на дыбы льва поддерживают щит, покрытый сложным рисунком. Карманные часы. Не иначе – тот самый «брегет». Белый циферблат с черными римскими цифрами, вычурная часовая стрелка приближается к цифре «V», минутная – на девятке. Шестнадцать сорок пять.

– Поспеем, барин, – басит, не оборачиваясь, кучер. – Аккурат к пяти и поспеем.

Усадьба открылась внезапно, за поворотом дороги: приземистый дом с колоннами на пригорке, окруженный заснеженными деревьями, скопище экипажей у парадной лестницы, слуги в ярких длиннополых костюмах («ливреи»), непривычно толстые из-за поддетых под них полушубков, распахивают ажурные, кованого металла ворота, украшенные замысловатыми вензелями, в которых угадывалась буква «М».

«Видимо, граф тут жданный гость…»

Ланской легко выскакивает из коляски, взбегает по припорошенным снежком, сыплющимся из безоблачного предвечернего неба, учтиво раскланявшись по дороге с высоким пожилым господином в обширной шубе коричневого блестящего меха и черной высокой шляпе-цилиндре (тот лишь сухо кивнул в ответ, сверкнув кроваво-красным отсветом пенсне). Еще один лакей, распахивающий высокие двери в прихожую, которой больше подходит слово «вестибюль». Шинель с золотыми погонами, фуражка и перчатки небрежно сброшены на руки толстого старика в напудренном парике – очевидно, тоже лакея.

Огромное, метра три в высоту, зеркало в золотистой, причудливого плетения раме («Танюха бы удавилась от зависти!»). В чуть туманной глубине – высокий, подтянутый офицер поправляет белый мундир с золотыми пуговицами.

«А ведь Павел Владимирович неплохо рисовал в свое время…»

Он, конечно, моложе того, привычного, но сходство несомненное – волевой подбородок, щегольские усики, приглаженные на косой пробор волосы.

Ланской подмигивает себе (или ему, Саше?) в зеркале и спешит дальше, туда, откуда слышатся голоса и музыка…

В большом зале, похожем на виденные в свое время в Царском Селе и Шереметьеве, шумно и людно: мужчины в штатском и разноцветных мундирах, преимущественно в возрасте, дамы всех возрастов в пышных платьях, разбившись на кучки, обсуждают что-то или делают вид, что слушают, исподтишка оглядывая присутствующих. Тенями скользят бесшумные фигуры лакеев с бокалами на подносах.

– Ба! Да это же наш Пашенька! – радушно приветствовал графа пожилой тучный седовласый мужчина во фраке, едва сходящемся на объемистом чреве. – Изволите опаздывать, господин штаб-ротмистр? А как же гвардейская пунктуальность? Княгинюшка, бедная, прямо заждалась своего кавалера. А, Наташенька?

– Вы несносны, Кирилл Сергеевич! – юная княгиня, засмущавшись до розовых пятен на скулах, слегка шлепнула сложенным веером по плечу мужа. – И вовсе я не Павла Владимировича ждала…

«Оп-паньки! Так это же та самая дама с фотографии, которой так дорожит Наташа! Ее прабабушка… Ай да ротмистр!»

– Ха-ха-ха! Не его? А кого же? – Жизнерадостный толстяк даже похлопал в ладоши. – Ну ладно, ладно, не хмурься. Я вас сейчас оставлю – воркуйте себе на здоровье, голубки. Но чтобы не больше! – шутливо погрозил он обоим молодым людям пальцем, похожим на сардельку. – Не потерплю-с! Дуэль на пяти шагах! Через платок-с! Ха-ха-ха!..

Он колобком укатился к стайке чопорных стариков в обильно затканных золотом темных мундирах, а юная княгиня смущенно прикрылась веером.

– Полонез! – объявил, выйдя на середину зала, представительный мужчина. – Кавалеры приглашают дам-с!

Музыка усилилась, и Ланской учтиво протянул руку еще более смутившейся даме…

Саша поставил очередную книгу на полку и вздохнул.

Он лишь мимолетно прикоснулся к той далекой, давно превратившейся в историю эпохе. Дотронулся кончиками пальцев, будто до корешка старинной книги, ощутил фактуру, почувствовал аромат… Балы и парады, праздники и сражения, любовь и смерть, благоухание салонов и смрад госпиталей… Длинной чередой промелькнули перед ним лица, памятные по портретам в учебниках и скупым кадрам кинохроники: император Николай Александрович, императрица и великие княжны, серьезный мальчик цесаревич Алексей – всех их видел воочию или знал лично граф. Как знал Григория Распутина и его убийцу Феликса Юсупова, Львова и Милюкова, Пуришкевича и Родзянко, Маннергейма и Скоропадского, Врангеля и Корнилова, Куропаткина и Брусилова… Мелькнули борода дряхлого уже Льва Толстого и пенсне Чехова, всклокоченная шевелюра Горького-Пешкова и безукоризненный пробор Гумилева, прозвучали неповторимые голоса Шаляпина и Плевицкой…

Да, прав был ротмистр, тысячу раз прав. Он влюбился в ту Россию сразу и бесповоротно. И оттого, что теперь она стала для него родной, но погрузиться в нее снова невозможно, сердце его, сердце человека, прожившего жизнь и не подозревавшего, что такое когда-то было на свете, рвалось на части.

«Да как же можно было это уничтожить? Как же можно было заменить одним уродливым словом «царизм», словно смачно ляпнуть неряшливый чернильный штамп на великолепную картину?..»

Он протянул руку к последней книге на полке…

…в наполненном стоячими клубами синеватого порохового тумана бывшем будуаре княгини стремительно темнело. Короткий зимний день подходил к концу, а вместе с ним приближалась развязка затянувшейся драмы.

На счастье Павла Владимировича, близ фасада княжеского особняка иных зданий не имелось, иначе красные, заняв позицию напротив окна будуара, давно лишили бы ротмистра пространства для маневра. Да и без этого лично он, на месте их командиров, давно бы бросил пару десятков бойцов напролом через держащиеся на честном слове, изрешеченные пулями и расщепленные двери, чтобы решить проблему в лице неуступчивого офицера штыками. Потери, конечно, были бы неизбежны, но сколько уже и так полегло под кольтовскими пулями? Бог знает…

Однако то, чего не добились красные прицельным огнем, сделали рикошеты. Одна пуля скользнула по щеке и вспорола ухо, но это – ерунда, царапина. Черное дело сделала вторая, тупо ткнувшая куда-то возле правой лопатки. Теперь набрякшая кровью шинель стояла коробом и мешала движениям, а по мышцам спины то и дело пробегала болезненная судорога.

Воспользовавшись коротким затишьем (нападающие, похоже, ждали темноты), Ланской произвел ревизию боезапаса.

Возможно, противнику его арсенал казался неисчерпаемым, но сам-то он знал, что это совсем не так… Да что греха таить, можно сказать, ротмистр остался безоружным: разве три патрона способны решить исход сражения? Даже тупице на месте Павла Владимировича было бы ясно, что финал не за горами.

Он тоже не питал иллюзий, поэтому один из патронов перекочевал в пустую обойму, а два оставшихся – вернулись на место. Если так и так одно, то зачем же пропадать двум пулям? Другое дело, что в запарке боя можно увлечься и остаться вообще безоружным…

Ротмистр горько пожалел о верной шашке, которую пришлось оставить. Но не соваться же было во враждебный город с саблей на боку, будто говоря: «Вот он я – недобитый белый офицер! Берите меня!..» А добрый клинок сейчас бы не помешал…