В объятиях Шамбалы - Эрнст Мулдашев

— А в белой маске… как смерть, — добавил Селиверстов.

А надо мной плыли облака — тибетские облака. Они, эти облака, в заходящих лучах солнца переливались всеми цветами радуги. Они казались живыми существами, ласковыми и величавыми существами.

— О, как многообразна жизнь! — думал я. — Мы, маленькие, при взгляде с высоты, люди, почему-то считаем, что человек является хозяином Земли, и ни на одну йоту не сомневаемся в этом. А вдруг это не так?! Может быть, облака считают по-другому… Ведь известно, что облака — это пар или газообразное состояние воды, а вода, как и человек, входит в пятерку легендарных «пяти элементов», равноправных элементов, выделенных Богом, чтобы… творить чудеса под знаменем Бога. А может быть, облака есть та самая призракоподобная жизнь, или паровая форма жизни, — никто этого не знает и не будет знать до тех пор, пока Он, Создатель, не откроет для нас, людей, возможность видеть мир во всем многообразии созданных Им жизненных форм. А пока… пока нам остается только догадываться и… мечтать, да и… слегка негодовать по поводу того, что пока еще не зародилась среди нас Общечеловеческая Чистая Душа.

Мне почему-то вспомнилась известная песенка Галича: Облака плывут, облака, В дальний край плывут, как в кино. А я цыпленка ем табака, Коньячку принял полкило. Я подковой вмерз в санный след…

Но коньячка у нас не было. Был только спирт, и пить его не хотелось.

А боль продолжала истошно вопить в области солнечного сплетения.

— Сколько же во мне негативной энергии накопилось! Не вся еще вышла! Неужели грешил только я, а может, и другие люди своими греховными душами повлияли на меня, живущего в нашем бренном мире? — морщась, думал я. А облака плыли и плыли надо мной.

И вдруг я ощутил счастье, внутреннее счастье… несмотря на боль. Я понял, что Долина Смерти отпустила меня.

Глава 16. Сердце Воды

Вечером, приняв лекарства, я постарался что-нибудь покушать. Но не смог. Даже от вида еды воротило. А мне предстояло еще восстанавливаться, долго восстанавливаться. Я чувствовал это.

Ночью я так и не заснул. Вставал, выходил из палатки и курил. Много курил. Дрожал от ночного тибетского холода, но курил. А когда я залезал в палатку погреться, то в полумраке видел умиленные лица ребят и слушал переливы храпа, среди которых выделялись по-детски всхлипывающие звуки, издаваемые Селиверстовым. Жизнь продолжалась.

Боль не так сильно докучала мне. Просто не спалось, да и все. С удовольствием не спалось. А в голове было пусто-пусто. Как человек, никогда не страдавший бессонницей и, напротив, засыпающий где ни попадя (например, в президиуме или в театре), я слегка удивлялся этому состоянию ночного бодрствования, но, как ни странно, оно мне казалось приятным и легким. На душе было очень легко, ничто не свербело там. Я понял, что не сплю оттого, что всем своим нутром вкушаю давно забытую с детства душевную благость.

— Странная она, жизнь! — думал я, лежа в палатке и ощущая в груди ком от излишне большого количества выкуренных сигарет. — Дети все рождаются романтичными, мечтательными и чистыми, все до одного. И все до одного живут в состоянии прекрасной душевной благости. А потом, постепенно, благость уходит навсегда, заменяясь то ли победным гоготанием в душе, то ли тревожными нотками вперемежку с заботливым квохтанием.

Люди начинают забывать, что такое душевная благость. А потом о ней даже и не вспоминают. Забывают напрочь… вместе с детством. Забывают оттого, что на чистую детскую душу, способную жить в состоянии прекрасной благости, начинает что-то действовать, действовать помимо родителей, да действовать столь сильно, что вскоре у детей из глаз исчезает удивительный по силе своей притягательности восторг жизнью. А как важно хоть иногда видеть восторг жизнью! Почему он исчезает? Что же действует на детей? А действуют наши мысли, мысли нас — взрослых, и… наши тусклые, уставшие от жизни в мире черных мыслей глаза, из которых навсегда ушло выражение восторга тем, что мы имеем честь жить на свете.

Состояние душевной благости захватило меня. Я потрогал свой спальник, он был уютным и теплым. Я потрогал лежащего рядом и храпящего Селиверстова — он показался мне хорошим и родным. Я надел, чтобы снова выйти покурить, свои остроносые татарские галоши — они были мягкими и удобными.

А под утро ребята по очереди начали выходить из палатки, чтобы справить нужду. Я с умилением смотрел на их сосредоточенные спины и слушал журчащие звуки. Возвращаясь в палатку, все они говорили одно и то же:

— Ох, хорошо-то как стало! Всю ночь терпел! Что, шеф, ты уже?

А потом они залазили в палатку, чтобы под утро взять такие нотки, которые не посрамили бы здесь, на Тибете, великую Россию. Через эту какофонию звуков пробивалось журчание ручейка.

Утром я опять ничего не кушал. Но состояние было хорошим, хотя я и чувствовал сильную-сильную усталость, очень сильную усталость. Но это была приятная усталость, усталость без душевного угнетения. Я ощущал, что мое бренное тело так протряслось сжатым временем Долины Смерти, что оно все гудело, но гудело приятно. Даже боль в области желудка казалась приятной.

Я, пока все собирались, подошел к ручейку и опустил в него руки. Холодная вода ласкала пальцы. В ней, воде, чувствовалась жизнь.

— Вода! — с умилением проговорил я.

А потом мы пошли вперед. От нагрузки у меня стало темнеть в глазах, но я заставлял себя идти. Вскоре я втянулся и стал внимательно смотреть по сторонам.

— О! — воскликнул я через некоторое время.

Передо мной открылась прекрасная гряда пирамид.

— О! — еще раз повторил я.

— О! — добавил шедший за мной Равиль.

— Что разокались-то? — послышался голос Рафаэля Юсупова.

— Да вот, не видишь, что ли?! — Равиль показал рукой на гряду пирамид.

— Да вообще-то. В этом случае не приходится сомневаться в искусственном происхождении данных пирамидальных конструкций.

— Скажу Вам, Рафаэль Гаязович, — вставился в разговор Селиверстов, — что здесь все искусственное, все. Вы, Рафаэль Гаязович, находитесь в Городе Богов! Здесь, понимаете ли, надо идти с высоко поднятой головой и смотреть по сторонам, а не идти, уставившись под ноги. А так можно весь Город Богов протопать и ничего, кроме камней, не увидеть.

— Извините, Сергей Анатольевич, — рассердился Рафаэль Юсупов, — во время хода Вы всегда перекрываете мне обзор своим задом.

— А не надо тыкаться в него, — парировал Селиверстов.

— Надо отступать от него, от зада-то. На расстоянии он, зад, меньшим кажется.

— Спасибо, Сергей Анатольевич, учту, — деланно произнес Рафаэль Юсупов. — Только не надо резко останавливаться на ходу, тут волей-неволей об Ваш зад, Сергей Анатольевич, и ткнешься.

— А если Вы, Рафаэль Гаязович, будете идти на расстоянии, то Вы всегда успеете заметить, когда он остановится — зад. — Чей?

— Мой, — Селиверстов отвернул голову.

А гряда пирамид и в самом деле впечатляла, четко выделяясь на фоне желтых пологих тибетских холмов. Пять огромных, одинаковой высоты, этак метров по триста, разнообразных пирамидальных конструкций стояли в ряд, а шестая — больше похожая на экзотический дворец — была расположена чуть поодаль.

Я уселся на склон горы и принялся зарисовывать гряду пирамид. Я поймал себя на мысли о том, что перестал даже задумываться о предназначении увиденных пирамидальных комплексов, — я уже признался самому себе, что все равно ничего не понимаю и… вряд ли пойму. Только восхищение разумом древних осталось в душе.

Когда я очередной раз оторвал голову от полевой тетради, то вдруг вблизи увидел трех тибетских женщин в национальных одеждах, которые как будто с неба свалились. Вокруг была плоская, хорошо проглядываемая корытообразная долина, и не увидеть их издалека я не мог.

Тибетские женщины заметили меня, сидящего на камнях, и, подойдя, с интересом начали разглядывать. Потом они приблизились ко мне на несколько шагов и, стараясь заглянуть в мою тетрадь, начали что-то обсуждать.

— По-по-по-по-по-по, — говорили они между собой.

Ко мне подошли Равиль с проводником Тату. Я попросил Тату разъяснить ситуацию об их невероятном появлении здесь. Тату расспросил их и сказал:

— Вон, видите, лежит огромный камень, — он показал рукой. — За ним есть плоское место, где эти женщины молились.

Они вышли из-за камня и поэтому как бы с неба свалились. Видеть Вы их не могли, потому что они молились лежа.

— А почему эти женщины молились лежа? — спросил я.

— Так положено, — ответил Тату. — Более того, им положено здесь молиться в мокрой одежде.

— А почему?

— Так положено.

— Странно.

Я посмотрел на тибетских женщин; одежда их и в самом деле показалась мне влажной, но подойти и пощупать было неудобно.