Анастасия. Вся нежность века (сборник) - Ян Бирчак

К прилавку, возле которого мы топтались с бабушкой, подошла какая-то разодетая дама в фетровой шляпке. На плечах у нее, свесив лапки, лежала роскошная чернобурка (о, высший шик пятидесятых!), скалившая на меня узкую усатую морду. Водя ярким накрашенным пальчиком над капустными головками, дама бесцеремонно оттеснила мою неказистую бабушку, одетую в заношенную «плюшку», низко повязанную грубым теплым платком, с плетеной порванной кошелкой в руках.

Надо было видеть, как вскинет голову моя бабка, как, выгибая бровь, поведет взглядом через плечо на великолепную даму и как уничижительно, надменно процедит сквозь зубы: «Мужичка!»

Над шумным бестолковым базаром зависнет тишина, и бабушка, не склоняя головы, какой-то новой, незнакомой мне походкой, прошествует дальше, мимо враз померкнувшей дамы вдоль почтительно притихших базарных рядов.

Этот нечаянный урок, преподанный мне бабушкой Сабиной, я усвою на всю жизнь. Усвою, что никакие обстоятельства не уронят достоинства породы.

Как ни обвешивайте себя мехами и драгоценностями, как ни обрастайте виллами и «мерседесами», никогда вам не вскинуть голову, не повести бровью, как умела моя старая обнищавшая бабка.

Сегодня я испытываю неловкость не за то, что не слишком внимала ее рассказам – детское сознание не могло впитать столько избыточной информации, – а за то, что, подрастая и, как мне тогда казалось, становясь умнее, я пыталась соотнести услышанное со своими школьными познаниями, распределить по диахронической оси, как-то выстроить в последовательный осмысленный ряд многочисленные истории и сюжеты, которые противились этому чужеродному насилию, то и дело выпирали явными несоответствиями и нестыковками.

Однажды, сидя в летней кухне на низенькой скамеечке перед шипящим примусом (о газовых баллонах еще и понятия не имели), бабушка принялась повествовать о Варфоломеевской ночи, о том, как в разгар самых кровавых событий нас спасла какая-то, безымянная теперь, служанка, спрятавшая в отсутствие хозяина свою госпожу с двумя маленькими детьми (бабушка всегда говорила «мы», даже когда речь шла о самых дальних представителях рода – вчера ли, сегодня или столетия назад).

Она рассказывала о какой-то глубокой лодке, о сарае, доверху набитом сеном, где было очень темно и страшно, о каких-то грубых больших башмаках, которые все время теряла одна из девочек, о черством хлебе, что кухарка им таскала украдкой, будто для скотины; о том, как переводила девочек тайком в другое место, укрыв их своим большим передником, – как можно было помнить об этом через пятьсот лет? И потом, я, конечно, дико извиняюсь, но где та Франция и где тот Париж, а где сейчас мы с вами?

Начитавшись Дюма и Дрюона, Генриха Манна и Проспера Мериме, вооруженная до молочных еще зубов передовыми методами исторического материализма, я с пионерским энтузиазмом принялась изобличать бабушкины заблуждения. Она снисходительно поглядела на меня через плечо, поджала губы и отвела взгляд. С чувством заслуженно одержанной победы я старалась развить успех, доказывая, что не память поколений, а только полученные впоследствии знания и представления могли сформировать в ее воображении такую подробную картину. Но бабушка уже потеряла ко мне интерес и занялась своим делом, не снисходя до научных дискуссий.

А сегодня уже и я помню густой вездесущий запах свежего сена, подсасывающий голод внутри, странное металлическое позвякивание во дворе – что бы это могло быть? – и страх, тяжелый, изнуряющий страх, сочащийся снаружи во все щели вместе с узкими кинжальными полосками дневного света.

Какая-то служанка… Какая-никакая, она живет с нами уже пятое столетие – кто бы помнил о ней среди тысяч, миллионов других? Теперь эту безымянную служанку я передаю следующим поколениям. Кто знает, может, без нее давно уже не было бы никого из нас? Может, вообще ничего бы не было на земле, только мор и кровь, не найдись всякий раз кто-то безымянный, кто протянет краюху хлеба, напоит водой, утешит надеждой или укроет своим передником чужих детей?

Ничего лишнего не сказала тогда моя мудрая бабушка, ничему вроде бы и не учила, но, видимо, в нашем роду издавна соизмеряют свои поступки с тем полумифическим эпизодом – кем же нужно быть, какими обладать человеческими качествами, чтобы собственная прислуга не таила к тебе неприязни, чтобы, рискуя жизнью, а то и вечным спасением, укрывала твоих детей?

Могут ли быть уроки сильнее и доходчивее тех, что преподносила мне когда-то бабушка своими небылицами?

У той кухарки, наверное, появились и свои дети, свой род, разросшийся через века. Пусть удачливы и крепки будут ее отпрыски, пусть пребудет с ними наше благословение…

И больше я не спрашиваю об исторических соответствиях – история меняется вместе с нами. Даже ортодоксальные материалисты не станут спорить, что прошлого больше не существует, а есть только наши представления о нем. Мы не можем с достоверностью знать, что было там, давно, на самом деле, и было ли что-нибудь вообще. И если наши нынешние представления ложны, уже никто никогда ничего не сможет опровергнуть, кроме нас самих или будущих поколений, которые выберут себе то прошлое, какое им подходит.

Герои былых времен, исторические деятели, известные личности, дорогие нашему сердцу персонажи и образы теперь живут в нас такими, какими мы их воображаем, теперь это и есть их настоящая жизнь.

Разве канонизацией великого Рима – от основания Альбы-Лонги до нашествия косматого воинства Алариха, этого пышного поэтического мифа, определившего интенции европейского развития, мы обязаны не трудам и жизнеописаниям Тита Ливия, Плутарха, Светония и прочих хронописцев куда больше, чем действительным фактам? Историки – истинные создатели древней Римской империи, откуда века и тысячелетия мы черпаем свои гражданские идеалы. Они хотели видеть свой Рим великим и могучим, воплощением патриотических доблестей и воинской славы, эталоном эстетического совершенства – и нате, ловите, вот вам Вечный город!

Да нужна ли нам, теперешним, грань между настоящей реальностью и этой красивой легендой?

Все прошлое человечества принадлежит лично каждому из нас, это часть нашей собственной внутренней жизни, нашего личного «я». И мы вправе придирчиво выбирать себе по вкусу, выковыривать из истории, как изюм из булки, самые яркие понравившиеся нам эпизоды и примерять их на себя, как чужие наряды в старом шкафу.

А истина – что есть истина? Какие могут быть доказательства тому, что уже вообще не существует?

И когда идут друг на друга стенкой с пеной у рта «фоменковцы» и «антифоменковцы» – не все ли равно, потерялись ли в мороке Средневековья несколько столетий или были прожиты «от сих и до сих» со всеми остановками – что нам до того? Ведь сегодня мы такие, какие мы есть, и морок пропавших столетий – он с нами и в нас, и здесь их искать, в нашем сознании, а не где-то позади, в истаявшей мгле.

И даже знаменитая гумилевская теория этногенеза, без которой ни один жмеринский интеллигент не начнет с вами разговор об онтологических корнях и всемирно-исторических тенденциях перманентного процесса повышения стоимости проезда в городском транспорте, обаяла наше сознание скорее своими яркими примерами и оригинальной логикой, чем убедительной исторической аргументацией.

Нас нет ни в прошлом, ни в будущем, мы как бы зависаем между вечностью перед нами и вечностью, что накатывает после нас, и мало кто на земле способен с комфортом устроиться в такой безысходной пустоте. Но у нас есть одно колоссальное преимущество – мы существуем сейчас, и только вместе с нами, в нас и через нас может осознавать себя разбегающееся время. Поэтому мы вправе окружать себя «болезненной роскошью памяти» или предаваться «безудержным надеждам» будущего (Ю. Андрухович).

А что до прошлого – оно так же полифонично, загадочно и безмерно, как звездное небо над нами, как само мироздание.

В голубую февральскую погоду в бесконечных дневных сумерках, хлюпающих подтаявшим снегом, по пути к своему городскому начальству отец подвозил меня как-то в музыкальную школу. За рулем новенького зеленого «бобика» был его тогдашний водитель – тщедушный белобрысый солдатик, ало, по самую макушку красневший, когда к нему обращались не только по службе, но и наши домашние. Худющий, с синими тонкими подростковыми запястьями, он вызывал у всех нас снисходительную жалость, и отец часто заставлял его подниматься без очевидной надобности к нам в квартиру, где мать неизменно совала ему что-то перекусить, а если позволяло время, старалась накормить чем-то горячим. Ему было страшно неловко на краешке стола, он вечно что-то проливал и ронял, и мы деликатно старались оставить его одного на кухне.

Уставший после ранних утренних учений на дальнем полигоне, отец молча сидел на переднем сиденье, не поправляя съехавшую на лоб папаху, как сейчас бы сказали, – «отключился», а я тряслась сзади на жестких скамейках, где при надобности мог разместиться целый взвод.