Анастасия. Вся нежность века (сборник) - Ян Бирчак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не дожидаясь домашних, Мадлен уже быстро шла к дому, топорща на ходу непослушный зонт.
Наконец там что-то зашевелилось и задвигалось. Отворились двери, и пан Михал в затрапезном виде выглянул наружу и, пугаясь дождя, не сразу отважился приблизиться к Мадлен.
Послышались приглушенные расстоянием короткие возгласы, поднялась обычная в таких случаях суматоха. Затем дружно высыпала прислуга, укрываясь от дождя чем попало. Несколько человек направились к стоявшему поодаль экипажу, видимо, получив распоряжения.
Чуть поотстав, медленно и невесомо близилась тонкая девичья фигурка, укрытая простым серым клетчатым платком, какие носит комнатная прислуга.
Ольбромский всем телом прижался к облепленному грязью колесу, не помня о новом пальто, не помня уже ни о чем. Сквозь редеющий шум дождя он слышал громкий до неприличия стук собственного сердца.
Через силу он оторвался от спасительной коляски и сделал несколько нетвердых шагов. В сером, до горизонта пустом пространстве четко обозначился его непривычный неузнаваемый силуэт.
Она не решалась взглянуть ему в лицо и смотрела куда-то за плечо, где сходилось с землей низкое небо.
Она выросла и очень изменилась. Простое домашнее платье было ей более к лицу, чем все прежние неумелые попытки прихорошиться. В гладко убранных, отросших теперь волосах мягко переливались капельки дождя и, развеваясь, подрагивала у виска одинокая светлая прядка. Капельки дождя блестели на бровях, к которым нестерпимо хотелось дотронуться губами. На ресницах. На щеках…
Он даже не знал, красива ли она. Что ему до ее красоты? Разве Адам различал красоту Евы? Она просто была одна. Единственная. Несравненная.
Розали взмахнула стрельчатыми от слез ресницами и перевела на него свой ясный бездонный взгляд:
– Вы к нам уже насовсем?
От безыскусности ее вопроса у него заломило виски.
– Да, насовсем, – так же просто ответил он, закутывая ее с головы до ног в свое широкое теплое пальто, и спокойно повел ее к дому.
En avant, colonel!
* * *На первой совместной, сделанной еще до замужества, фотокарточке, где прадед и прабабка стоят во весь рост, только придвинув друг к другу головы, оттиснута дата: «г. Мелітополь, фотографія Фѣдора Горѣлова, 1904 годъ».
Она в светлом летнем воздушном платье, он в штатском, со шляпой в вытянутой вдоль тела руке. В посадке головы, в рисунке дрогнувших губ, даже в скулах проступает счастье…
Часть II
Свет незакатный
Вам, не коснувшимся земли…
Я знаю, Господи, я много виновата,
Но Ты… Но Ты…
Е. ШварцКто знает путь богов – Начало и конец?
М. ВолошинУправляем мы судьбой не сами.
Что случается, должно быть свято.
Никому не надо наших жалоб.
М. Кузмин…Но бывают такие минуты,
Что лучами незримыми глаз
Мы уходим друг в друга как будто…
И. АнненскийИскусство – масонская ложа на весь мир.
Н. СадурИскусство – это высшее проявление психической нормы.
Дж. ФаулзГоворят: «Ты с ней на лугу…»
Говорят: «Божественный лепет…»
Жестче, чем лихорадка, оттреплет,
И опять весь год – ни гу-гу…
А. Ахматова. К музеНо иным открывается тайна —
И почиет на них тишина…
А. АхматоваЯ старинную нежность снесу на чердак,
Чтоб ее не нашли подгулявшие дети.
Л. МартыновО, нашей мысли обольщенье,
Ты, человеческое я…
Ф. ТютчевНет в мире разных душ,
И времени в нем нет…
И. БунинНо мы, в глухом чаду пожара
Остаток юности губя,
Мы ни единого удара
Не отклонили от себя…
А. АхматоваПрошлое внезапно изменилось. Оно непредсказуемо.
М. Павич. Хазарский словарьГоспода юнкера, кем мы были вчера?
А сегодня мы все – офицеры…
Не жизни жаль с томительным дыханьем.
Что жизнь и смерть? А жаль того огня,
Что просиял над целым мирозданьем
И в ночь идет, и плачет, уходя…
А. ФетНо струящаясь от Бога,
Сила борется со тьмой.
А. ТолстойВоспоминания о снеге белее снега в январе…
А. СтаростинПепелац без гравицапы не летает.
Народная кин-дза-дзанская мудростьИ будет тут всем нам апокалипсец и армагеддец!
Предупреждение прапорщика из фильма «ДМБ»Но я предупреждаю вас,
Что я живу в последний раз!
А. АхматоваАрабески
Акации живут долго. Из 800 видов, бытующих на Земле в обоих полушариях, в наших краях произрастает лишь пять-семь. А та единственная белая акация, запах которой дурманит нас по весне, чьи сладкие соцветия мы украдкой жуем в детстве, несмотря на родительские запреты, о которой позже, с годами, так упоительно и отрешенно, полуприкрыв глаза, выводим в застолье: «Белой акации гроздья душистые», отдавая высокому протяжному звуку всю свою разбереженную ностальгией душу, – оказывается, и не акация вовсе, а какая-то робиния, именуемая ботаниками лжеакацией. Вот так! Кому робиния двустворчатая бобовая, а кому и юность, и любовь, пронизанные ликующим незабываемым ароматом.
По-разному может оборачиваться к нам жизнь – и то и другое одинаково верно и одинаково неполно.
Что мне до одинокого корявого дерева, на полтора века застрявшего у изгиба степной дороги? Я его и не видела никогда. Никогда не глядело оно мне вослед, чуть пошевеливая мелкими листьями, вышептывая свои древние заговоры и привороты.
Но отчего ж, когда смутно и беспокойно на душе, когда гнетет бессонница, мысль-вольноотпущенница уводит меня в степь, в мерно накатывающиеся к меже тугие желто-золотые волны, туда, где «и цветы, и шмели, и трава, и колосья, и лазурь, и полуденный зной», и я неизменно упираюсь взглядом в старую акацию с бурым стволом, покрытым глубокими разъедающими трещинами, с далеко и вольно вытянувшимися колючими ветками, обросшими редкой, бледной с изнанки, запыленной листвой?
В ней нет красоты, но есть покой и сила, надежность теплого старого дома. И сон мой в легком цокоте копыт, в мерном поскрипывании и покачивании дорожной коляски тогда ровен и глубок, а утро напаивает энергией и желанием деятельности.
Чья память так настойчиво выталкивает в мои сны это старое неуклюжее дерево, чье сознание пытается пробиться в мое, что-то поведать или намекнуть на что-то, хоть краешком зацепиться за этот мир? В чьей зрительной памяти отложилась эта раскидистая крона, под которой, наверное, еще молодая графиня пеленала своего Дамиана, жадно прихватывая губами сладковатую мякоть низко пригнувшейся кисти?
Не трястись мне уже на доходяге-«запорожце», не шуршать скоростной иномаркой по просторным степным дорогам в поисках каких-то следов и знаков от былого, не раскидывать незатейливые придорожные «пикнички» и не ронять расчувствованную слезу под емкий перезвон налитых до края гранчаков[4].
Но еще остались на крупномасштабных картах крохотные точечки с названиями Косаковка и Бицьке, и даже есть какая-то Бромка, и живут там какие-то люди и привозят в город в широких разлапистых сапетках сочную оранжевую «абрикосу» и мелкую тугую «грушку», и мы покупаем их, ничего не подозревая, а по ночам приходят окрыленные просторные сны, где мы молоды и счастливы, где еще вся жизнь впереди – наша или чужая, и где пока все возможно и осуществимо.
Это передает приветы старая акация, которой и мы, теперешние, видимо, тоже снимся в ее шепотных снах.
* * *Уже с пару лет метрах в ста от нее, у развилки, свежо и лаково блестит сине-желтой оснасткой современная автозаправка, к которой приткнулась небольшая шашлычная, шумная и людная по вечерам. И лишь по чистой случайности какой-нибудь перебравший гость, недоуменно запрокидывая голову в молчаливое, пестрящее звездами небо, добредает к ее изножью, плотно усыпанному вокруг обломившимися хрусткими веточками, по своей неотложной нужде.
Заправляет всей этой крутизной красномордый дядька, щедро украшенный золотыми зубами по фасаду. Не раз, особенно подвыпивши, косился он темным бычьим глазом в сторону корявого силуэта и грозился «порубать эту старую заразу, чтоб не торчала тут людям не в тему посреди кругозора».
Спокойно и невозмутимо смотрит на все это мельтешение полуторавековая акация. И сквозь исходящего мутной злобой ее обидчика она видит другое, не сиюминутное.
Видит, как наезжают недалеким августовским вечером какие-то бритоголовые крепыши на длинных серебристых машинах и начинается вдохновенная стрельба, а когда они отъезжают, уже только высокий ликующий столб огня полощется над бензоколонкой и всем бывшим хозяйством золотозубого дядьки.
