Тонкая зелёная линия - Дмитрий Конаныхин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мыш сделал своё дело, Мыш мог бы уйти. Но он тихо и мирно напился и спал на стульях под чьим-то полушубком. Очеретня и Красный пошли провожать девушек.
Алёшка стоял перед Женей.
Не было сил сказать ни единого слова. Всё было понятно. Будто вспомнился забытый сон. Когда падаешь вверх, разноцветно головокружась.
Женя положила тёплую ладонь на его грудь и испугалась, как сильно гремело сердце. Она закусила губу, заглянула в его такие печальные глаза. Пушистые длинные ресницы. Такой серьёзный. Такой родной. Так не бывает – чтобы вот настолько родной.
И, повинуясь извечному мужскому инстинкту бешеной скачки, дальних странствий, огня и войн, он обнял её дрогнувшие плечи.
И, повинуясь стародавней мудрости мира, сбережения, спасения и домашнего очага, она погладила его такую умную голову, навсегда запоминая жар и удивительную нежность волос:
– Алёша.
И сильно-сильно поцеловала его в губы.
Первый и единственный раз.
Прощение.
Прощание.
Она налегла на дверь и задвинула за собой стёсанный деревянный засов. Не включая света, прошла по холодной веранде, построенной отцом незадолго до смерти. Тень за окнами растворилась в темноте. Открыла дверь в тёплую темноту пустого дома.
Пахло печкой и разогретой периной. В темноте шуршали ходики. Чуть серебрилось запотевшее стекло. Над тайгой моргали древние, как мир, звёзды. Лоб горел. Снежинка на волосах растаяла в домашнем тепле, капля воды защекотала переносицу. Совсем не было сил. Голова кружилась. Еле смогла расстегнуть старенькое пальто и бросить на стул. Села на мамину кровать. Молнию на правом сапоге заело. Подёргала. Посидела в темноте, чуть успокоилась. Пальцем поддела мех, дёрнула чуть посильнее, боясь сломать молнию.
Сняла сапоги. Словно ненавистную чужую кожу, содрала новые чулки, передавившие бёдра. Хотела расстегнуть неудобную молнию платья, которое так берегла. Но пальцы занемели совершенно. Она понюхала кончики пальцев и вдруг совершенно отчетливо различила запах его волос. Сердце заколотилось в припадке. Женя упала на подушку и грызла руки, чтобы не завыть…
Глава 7
Охота на подполковника
1
Убить маму легко.
Нет, старик, ты не подумай, это действительно легко. Мама – она же женщина, уязвимая, мягкая, добрая, податливая, слова лишнего не скажет, разве только потянется согреть, защитить. Как тут не воспользоваться? Как не врезать – если по беззащитному? Ведь это действительно легко – главное, чётко понимать – или, что лучше, не понимать, – что делаешь. Можно дурака свалять, можно рассчитать спокойно, можно нечаянно.
Убить.
Облить бензином с головы до ног. Например. Ну, да, такой пример. И смотреть, как она стоит, ничего не понимая, маленькая женщина, смотрит на тебя с ужасом, растерянностью и смехом: «Ты же не нарочно, сынок? Ты же случайно?» Верит. Любит. Ох, как любит. Какие секунды – странные, страшные, страстные. Как же – вот она – любовь, что любит тебя больше жизни, такая живая, такая мокрая. Бензин испаряется, дрожит воздух и пахнет так, что голова кружится и внутри всё пульсирует. Она же просто женщина – мама. В голову лезет всё – все забытые обиды, все твои неполученные шлепки по попе – ты же не получил, но мог ведь, тебе же страшно было – тогда, когда ты боялся получить за дело, но ведь – о чудо! – не получил. Все поцелуи. Понимаешь, что никогда ты не будешь любить так, как любит она – эта так смешно моргающая женщина, которой бензин разъедает слизистую носоглотки. Она даже ничего не успевает понять, даже не спрашивает: «Ты же случайно, сынок? Сынок, что с тобой? Тебе плохо, сынок?» Что ответишь? «Да, плохо, мама, случайно, ха-ха». Так? А она в глаза смотрит – и пытается тебя разглядеть.
И прощает, что бы ты ни сделал.
Это же не-вы-но-си-мо.
Не помню, рассказывал ли байку о материнском сердце? Не помню, то ли Горький, то ли Короленко написали. Забыл совсем. Ха-ха. То ли у Сухомлинского вычитал, то ли Павла Тычины, ну, помнишь? Ну как же: «На майдане коло бани спыть Тычина в чемодани. Дайте мени кирпичыну, я прыбью того Тычину». Смешно. Ха-ха. Класс, да? В каком классе учили? Не помнишь? А я не знаю. И сейчас уже никто не помнит. Ха-ха. Смешно. Ну, слушай, слушай, что смотришь? Не шарахайся, старик, вот тебе история.
Решил парубок жениться. А красавица невеста особого подарка пожелала. «Принеси, – говорит, – мне сердце твоей матери!» И ножкой так топнула. Ах, старик, есть ли что слаще ножки юной красавицы? Помнишь, про красные черевички, да такие, что сама царица носит? И не с таким чёртом свяжешься. Вот, бежит, значит, домой парубок, сынуля, сынок родненький – и к матери. Рубит маму свою, грудь разрывает, сердце живое вырывает, бежит со всех ног, мˆатерино сердце в руках несёт, а оно стучит, живое такое, простое мамино сердце: «Ту-тук, ту-тук, ту-тук». Бежит влюблённый парубок, ног перед собой не чует, ох и знатно отблагодарит его красавица – телом своим молодым да белым, сладким да вкусным. Есть ли что вкуснее тела любимой, да? Подбегает козак к дому дивчыны, да на пороге ка-а-ак запнётся, да как ударится оземь, аж дух зашиб. А сердце мамино ему и говорит: «Ты не ушибся, сынок?»
Ну? Ну, вспомнил? Да что ж ты молчишь, что смотришь? Нет, я серьёзно. Ведь это так просто – приладиться и ногой – по сердцу. Толкнуть. А сердце охнет. Собьётся с ритма, повиснет на жилках, что кровь качают, и задрожит – такое маленькое сердце маленькой женщины. Большой, уже силы много, с развороту – и ногой второй удар – бац! Бац, старик! Прямо под дых. И в глазах её темнеет. Она уже не стонет, она ведь всей собой укрывает, от бед мира защищает, привыкла любить, значит, а её – бац! В дыхалку – маму. Да так, что вниз отдаёт, будто тело разрывается пополам. Маму – на разрыв. Каково – маму рвать? Руками-ногами бить? Сколько она весит? Совсем ничего, так, тьфу, воробышек, а её – на разрыв – и в сердце, и вниз – туда где всё так мягко и нежно, как у всех женщин. Бац! Так, старик? Так! Ну что же ты смотришь, что молчишь, что мелькаешь глазами? Что прячешься? Не думал?
Ха-ха.
Ну
