Тонкая зелёная линия - Дмитрий Конаныхин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Шаг-шаг-шаг. Как по Луне. Только на Луне сила тяжести в шесть раз меньше. А тут тулуп тяжеленный скафандром поверх. В вакууме перенос тепла идёт излучением, никакой конвекции. Попал в тень – замёрз. Холод космоса. Сколько там остаточная температура космоса? Четыре кельвина? Вроде четыре. Как у жидкого гелия. И? В тени тебя никакая звезда не согреет. В тени ты никто. Холодно. Пот остывает. Надо шагать быстрее. Вот. Свои же следы на инее. Вот здесь по пузырю лужи шагнул. Сухой песок распаханной земли, колючка. Тень длинная – до горизонта. Великан шагает. У маленького человека тень великанская. Это если солнце низко. Если солнце высоко, так и тень короткая. Если правду говорить, так и лжи мало. Мало правды – ложь тянется во всю жизнь длиной. Как же быстро приморозило! Градусов двадцать пять. Щёки. Щёки опять. Как там Зося? И Тамара. И Варя. Ну да, да, да.
Всё, Алёшка, забыли, проехали. Не надо. Грудочки перед глазами. И вкус пота. Горячая кожа. Тихий голос – до мурашек по коже.
Шагать. Шагать. Дошагать. Ещё успеть назад. Там Абрамов заждался уже. Как он просто сказал: “Батя по ноге рубанул”. Батя. Батюшка. Матушка. Отец кашляет много в последнее время. Курит много. Да, кстати, сколько там осталось? Полпачки уже скурил. Две в час. До заставы хватит. Есть хочется. Слюна во рту солёная. Прошагал уже километров двадцать пять. Ещё часа полтора. До заставы совсем недалеко… Коммунизм? “От каждого по способностям, каждому по потребностям”? Легче в космос полететь, чем человека переделать. А так-то – да, конечно. Эх, лет через десять увидеть, что будет. Наша жизнь – будто медленная машина времени. Такое путешествие. Интересно. А дальше – что? После смерти. Как лампочку выключили или как-то иначе? Не знаю. Не знаю… Жизнь – во мне. Жизнь – уже дал. Дай боже, не отниму. Человек не косуля, не щука. Человек помнит. Оттого и мучается, что всё забыть не может. Оттого и счастлив бывает.
Вон уже заставу видно. Дымком пахнет. Почти пришёл. Да не почти. Считай, что на месте. Ноги гудят. Ну, сколько там натикало? Пол-одиннадцатого – восемнадцать-десять. Семь часов с хвостиком. Здорово.
Вот так. Шагал-шагал и дошёл. Теперь в Киргу ехать».
Филиппов смотрит в глаза сержанту:
– Ну, Абрамов, заждался?
– Товарищ лейтенант, вы бегом, что-ли? А я вас ещё через час ждал, уже потемну. Чичас мы живо домчим, будьте любезны. Давайте в кабинку, я всем уже уши прожужжал, говорю, высматривайте товарища лейтенанта. Вот движок завёл, согрел. Отдыхайте. Во-о-от, сейчас поедем. Да, докладываю, всё сделали самым лучшим образом, научил ребятишек, да и показал – цельный день сапожному делу. Да… Всё самым наилучшим образом – будут из них мастера. Товарищ лейтенант? Спите, товарищ лейтенант, спите… Да, лейтенант… Намотался ты. Вроде ж и не примёрз. Спи, парень. Доедем быстро.
6
– А-а-а, лейтенант! Лейтенант, заходи! Как раз успел, мы провожаем старый год! Заходи! Знакомься! Маша, Софья, Женя, Вероника. Это наш Алексей. Прошу любить и жаловать, девушки, нашего бога тыла. Да! Да, вы обратите внимание на товарища лейтенанта! Москвич и ещё ленинградец, будущий великий конструктор самой секретно-космической техники! Штрафную! Штра-а-афную лейтенанту! Сонечка, поднесите опоздавшему, вот, возьмите, возьмите.
Новый гость – новый интерес. Воробейкина не обманула, позвала подружек, и весь женский коллектив изучал Алёшку в четыре пары глаз.
Это только Наташи Ростовы смотрят в глаза Андреям Болконским. Настоящие, живые, не книжные женщины оценивают-ощупывают мужчин всеми сенсорами. Складывают картинку многомерную и сразу: прямые или кривые ноги, какая попа, поджарый или одутловатый, какой голос, не дрожат ли руки, глазки бегают или смотрит прямо, весёлый, зануда, дурак, умница или блядун. И такими экстрасенсорными возможностями обладают все Евины дочки – от трёхлетней кокетки до дремлющей бабушки, уже приготовившейся кокетничать с апостолом Петром.
Сонечка Потоцкая подала чарку лейтенанту Филиппову. Офицер. Погоны. Москвич. Голубые глаза. Блондин. Высокий, сильный – Матка Бозка Ченстоховска… И ямочки. На ватных ногах пробралась за спинами подружек к столу и примолкла, слушая, как шумит кровь в ушах.
– Давай, лейтенант! Что, приморозился? Сберёг самое ценное? В смысле – рубежи нашей Родины, – Вовочка Мышкин был уже основательно весел.
Он бесился. Что-то шло не так. Да всё шло не так! Мало того, что вид его был ужасен и башка разваливалась: «Это всё херня, лицо заживёт, шрамы на лице – что перья на жопе, но вот, блядь, не по делу как-то, что она сидит, как примороженная, смотрит, как на лягуху, вот ведь цаца». А Воробейкина, действительно, сразу задала такую непреодолимую дистанцию, что не перепрыгнуть. Осознавать себя «хорошим мальчиком, с которым дружат», было мерзко. Друг – не возлюбленный. С другом дружат. Другу не отдаются. Ни с радостью, ни без радости не дарят горячее тело.
– Ну, давай, Филиппов, скажи красавицам тост! Водка киснет!
Алёшка на секунду замешкался. Он не был говоруном. Ни на одном застолье не тостовал – разве что совсем когда свои, когда совсем-совсем родные, когда домашние – тогда он чувствовал себя тем самым маленьким мальчиком, который уводил лодку по неизвестным протокам Сувалды. Но хотелось сказать от души – очень уж смотрела на него Евгения… Владимировна, да.
– Друзья, – голос его скрипнул, но зазвучал глубже. – Друзья! Да, друзья. Самое ценное, что есть в этой жизни, – это новые люди. Хорошие люди. Настоящие люди. На Земле столько людей-человеков, мы проходим мимо, проезжаем на поездах, пролетаем в небе – всё мимо, мимо, на бегу, в суете, некогда даже посмотреть глаза в глаза, где уж услышать, понять, принять. И я очень рад, что здесь, сегодня, на нашем маленьком празднике, я вижу новые, прекрасные лица. Я очень надеюсь, что сегодня мы станем – уже стали – богаче. Богаче – новыми людьми. Новыми
