Повести - Янка Брыль

— Ну, вкусно, а? — шепотом, с улыбкой бормочет он. — Ведь это же я сама сварила!

А за словами — воспоминания.

…Весной сорок четвертого года Толя однажды испытал большую радость.

Майской ночью, когда небо было затянуто тучами и не светила луна, разведка наскочила на засаду. Вражеская стрельба поднялась сразу со всех сторон, и ребята вырвались из кольца занятых полицаями хуторов, как и раньше это случалось, с «музыкой». Отстал только «редактор», который и в ту ночь поехал с разведкой «за материалом». Один Толя услышал отчаянный крик Максима:

— Ра-нен!

И вот тут-то и произошло то, что такой радостью наполняло Толино сердце: самый младший из разведчиков, он вернулся назад — туда, куда достигал полицейский пулемет, где на сырой, только что засеянной земле Максим выбирался из-под убитой Ляльки. Пули визжали возле Толиных горячих щек, голова, кажется, сама дергалась то в одну, то в другую сторону, а Толя соскочил с Сивого, подсадил на него Максима, а сам по-ребячьи неразумно, не ложась, с колена, но весело, в два-три приема, выпустил в бобиков весь автоматный диск.

— Ты поезжай! Смотри, Сивый, неси его, не сбрось! Я сам! Я сам!.. — чуть не кричал он в хмельном упоении боя.

А потом он почуял подмогу. С кладбища на взгорке, время от времени выступавшего из темноты при свете полицейских ракет стеной высоких сосен, заговорил партизанский пулемет. Толя догнал Максима и все бежал по мягкой, глубокой пашне, гоня Сивого перед собой.

— Я сам, я сам, — повторял он, хотя стрелять больше было нечем.

В Щёнове, ближней деревне, куда они перемахнули через холм по свежевспаханной земле, Толя в первый раз делал перевязку, обматывая широкую окровавленную грудь Максима бинтами его, своего и еще двух индивидуальных пакетов.

Когда рассвело, они были уже на пароме, вокруг как-то особенно ласково плескалась вода, и по обоим берегам Немана в сквозном еще, под молодой листвой, лозняке соревновались соловьи. Вокруг было очень тихо. Даже чужая, незнакомая щёновская лошадь, запряженная в повозку, и Толин Сивый фыркали и переступали на досках парома с осторожностью. Максим совсем затих и, закрыв глаза, без пилотки на черных кудрях, лежал высоко на белой щёновской подушке, уже не глядя в небо. И страшно стало за него, и нельзя было спокойно вспомнить, вновь, как наяву, услышать недавние слова друга: «Учиться будем, Толя! Э, как мы будем учиться!..»

Когда они отправляли Максима на еще таинственный для Толи лесной аэродром, комиссар Аржанец, всегда спокойный, рассудительный, шел рядом с повозкой, как хозяин, держась сильной рукой за грядку, точно стараясь притормозить воз на глубоких выбоинах, и говорил:

— …Хлопец, так же вот, как и ты, не стонал. Это я видел еще перед Новым годом, когда мы ездили «сброс»[35] забирать. Хлопец не из нашей бригады. Ранен тяжело, от саней к самолету несут. Мать сбоку идет, плачет, известно: «А куда же ты, сынок, куда ж мне тебе написать?» А тот с носилок: «Пиши, мама, просто: Москва, Кремль, товарищу Перепечке». Все смеются, и он смеется, шельмец… Ничего, Максим. Отлежишься там, как у родной матери, а потом уже не по воздуху, не ночью, а низком, в светлом вагоне приедешь. Учиться будешь. Кто что, а ты — натура свое возьмет — лес будешь изучать. Смотри, как он светится! Как он шумит!.. Левей немного, Антось Данилович, там, кажется, дорога лучше…

Когда дядька Антось вернулся с аэродрома, стало и спокойнее за судьбу того, кто уже где-то далеко за фронтом, на Большой земле, и в то же время пусто без Максима, и как-то по-новому тепло от чувства еще большей близости к деду, тетке Марыле и Людочке.

Однажды, уже совсем накануне освобождения, Толя завернул в семейный лагерь бригады и привязал коня у землянки Нагорных.

Тетка Марыля и Люда жили теперь в лесу. Копачи горели уже трижды за время войны и на этот раз — после большой битвы за переправу — были сожжены дотла. Толя часто заходил в хату, затем в землянку к матери и сестренке Максима, раньше просто потому, что это было приятно, теперь еще и потому, что нужно.

Вошел не постучавшись, как домой. Пусто. Сумрачно показалось со двора, и пахнуло ароматом сушеных трав, собранных на чай и лекарства, — они пучками торчали из-под балки. Нет никого, а поздороваться хочется, — и Толя сказал вслух: «Добрый день!» Засмеялся и снял через голову автомат. И тогда снова скрипнула дверь, из-за спины хлопца в землянку хлынул свет и послышался голос:

— Добрый день!

Люда стояла на пороге. Все еще маленькая, не наклоняя головы в низкой дверце.

— День добрый, Толик! — повторила она и сразу же спросила: — Есть хочешь?

Не дожидаясь ответа, подошла к печке.

Сначала он умывался. Во дворе. Она поливала из большой медной кружки, которую дед смастерил из снарядной гильзы еще николаевских времен, а Толя дольше, чем нужно, фыркал и все просил лить из полной кружки на голову. Люда смеялась, и это было, конечно, очень приятно. Потом разведчик, затянув на выцветшей гимнастерке все свои «кавалерийские» ремни, сидел за столом и с аппетитом хлебал щавель, чуть заправленный сметаной.

— Вкусно, Толик? — спрашивала Люда. — А ведь это я сама варила. Мама с утра к отцу ушла.

Дядька Антось, понятно, всегда был на своем посту и очень редко, как рьяный службист, наведывался сюда из боевого лагеря.

Разведчик ел, разговаривая, смеялся, он чувствовал себя мужчиной, и ему было хорошо и немного жутко примысли о тайне, которую он хранит третий день и не выдаст никому — ни тетке Марыле, ни Людочке…

Тайна заключалась в том, что за Неманом, в отдаленных деревнях, подковой охватывая пущу с запада, накапливаются вражеские части: уже не только полицейский сброд, но и регулярные войска. Готовится новая блокада, с расчетом на крупный успех, так как ранняя весна и жаркое начало лета подсушили прежде непроходимые тропы в лесной заболоченной глухомани.

А в лесу столько стариков и детей! Деды долбят корыта или вырезают ложки; бабушки и мамы развешивают между елкой и березой постиранное белье, а в воскресенье, по старому, спокон веку заведенному обычаю, пекут утром в землянках оладушки для внуков и детей; малыши сидят над тетрадками под навесом «зеленой» партизанской школы, кричат и смеются на полянках и в листве берез… И все ждут скорого прихода родной армии, об этом только и говорят!

Лишь один штаб, да разведка, да Толя Климёнок знают о новой блокаде. И хорошо Толе, и жутко быть мужчиной.

Из блокады ничего не вышло: ее опередило освобождение. Примерно через неделю после посещения землянки разведчик Толя восторженно и нескладно — ох, не забыть этого! — обнимался с усатым запыленным армейским автоматчиком, без привычки неловко сворачивал цигарку из советской махорки, и в радости, поднявшей его на высокой волне, мелькала мысль и о том, как вовремя они пришли, — сколько таких, как тетка Марыля, таких, как Люда, и совсем еще малышей уцелело, чтоб жить и смеяться…

И вот теперь, через девять лет, Толя-студент сидит перед портретом Люды и, вспоминая ее давний, еще детский вопрос: «Вкусно?», без слов говорит ей то, что может сказать пока только мысленно:

«Девочка моя! Я всегда жалел, что нет у меня младшей сестры, которой можно купить голубые ленты в косы, которую можно взять на руки. Ты для меня была сестрой, маленькой сестренкой, которую я, после ранения Максима, один с твоим отцом… что я за глупости плету! — вместе с ребятами защищал от врага, ради счастья которой не спал ночей.

А потом пришло и другое… Должно быть, зародилось это уже тогда, когда ты угощала меня, как взрослая хозяюшка, когда нам как-то по-новому, необыкновенно хорошо было вдвоем в землянке…

Любовь, говорят, приходит по-разному, каждый по-своему влюбляется. У меня она началась с дружбы, и я люблю тебя так, как никто никого не любил, люблю давно уже… А вот ты — любишь ли меня? Ты, цыганочка? Сегодня скажешь? И что же скажешь ты мне?..»

Эту невыразимо прекрасную грань между дружбой и любовью Толя перешагнул не сразу. Переломной, решающей была встреча в вагоне.

До той дорожной встречи они не виделись года три. В его представлении Люда все еще оставалась подростком, школьницей, моложе его на пять лет, которая уже стеснялась здороваться с ним по-прежнему: не обнимала, как Максима, и не прыгала от радости, а подавала испачканные чернилами пальчики и точно боялась, что он вдруг притянет ее к себе, как маленькую, спросит: «Ну, как живешь, стрекоза?» — и даже погладит по голове. Он жил в райцентре, у дяди, где кончил десятилетку, работал в районной газете, потом поехал в Минск, а она неприметно росла у старой мельницы над речкой, и новое чувство к ней росло в его душе еще неприметнее.

И вот позапрошлой зимой он поехал на каникулы один, без Максима, который — тогда уже аспирант — собрался в Москву. В Барановичах, где училась Люда, Толя совершенно неожиданно встретился с ней в вагоне пригородного поезда. Опять она первая увидела его, как и тогда в землянке.