Все еще будет - Афанасия Уфимцева

Ближе к вечеру, когда сумерки уже поглотили заснеженные улицы и проулки взбудораженного города, в дом профессора Северова постучали. Маргарита была дома одна. По привычке прокричала «Открыто» – не отрывая взгляда от окна, смотревшего в сторону набережной.

– Я не хочу, чтобы ты думала обо мне плохо, – трогательный женский голос зазвучал совсем неожиданно. Маргарита повернулась – перед ней стояла Лиза. Она выглядела усталой и подавленной. – Я знаю, что ты мне не поверишь. Мне действительно соврать ничего не стоит, но сейчас я говорю чистую правду. Я не буду скрывать, что действительно хотела отомстить Ване, что никогда не смогу простить его за то зло… Я очень хотела, чтобы он страдал. Но к поджогу его дома ни я, ни Владлен никакого отношения не имеем.

– Мне все равно, что ты скажешь сейчас. Если ты боишься, что я о тебе плохо думаю, можешь успокоиться: я о тебе вообще не думаю. Кроме того, я никогда не поверю, что он мог причинить тебе какое-то зло.

– Не хочешь – не верь. Твое право. Не уверена, что правильно делаю, посвящая тебя в эту историю. Это было давно, когда мы учились еще на первом курсе. Мы жили в общежитии, у нас была большая компания, человек пятнадцать. Я сразу, с первого взгляда, выделила Ивана. В меня тогда большая половина курса была влюблена. Но мне не был нужен никто, кроме Вани. – Маргарита насторожилась, а Лиза, не обратив внимания на перемены в ее лице, продолжала: – Я была полностью уверена в том, что и он из той самой половины курса. Как-то я узнала, что его сосед по комнате уехал домой, и пришла. Ивана не было. Я решила сделать ему приятный сюрприз. Но сюрприза, к сожалению, не получилось. Увидев меня в своей… комнате, он не испугался, нет. Он просто сказал, что выйдет на десять минут и чтобы к его возвращению я оделась. Потом он предложил, чтобы мы никогда больше не вспоминали об этом случае. Так оно, собственно, и было. С его стороны, конечно. Но я всегда помнила о том унижении. Но особенно больно было от того, что он отверг меня не ради кого-то, а просто так. Я не была интересна ему даже на полном безрыбье. Потом я вышла замуж за его лучшего друга. В отместку. Отомстила я, правда, скорее себе, а не ему.

Лиза грустно улыбнулась, минуту помолчала, думая о чем-то своем, а потом продолжила – уже более спокойно, без надрыва:

– Мы не переставали общаться все эти годы. Он по простоте душевной знакомил меня со всеми своими многочисленными пассиями, и никто так не радовался, как я, когда он с ними расставался. – На этих словах Маргарита нахмурилась, продолжая слушать Лизу с еще большим вниманием. – Эта боль по-прежнему живет во мне. Я рассказала обо всем Владлену, и он предложил разработать план мести. Он совсем еще ребенок, не наигравшийся в казаков-разбойников. Вот и все, собственно. Мы хотели лишь припугнуть Ивана, заставить его пострадать, чуть-чуть ущипнуть его бизнес. Но – поверь мне – не более того.

Лиза замолчала. Маргарита с ужасом констатировала, что полностью верит ей. Было очевидно, что в этот раз она не лукавила, что каждое ее слово – истинная правда. Вывод был печален: был еще кто-то, неизвестный, – и этот кто-то представлял реальную угрозу для Ивана. Чувство тревоги, теперь еще более основательно укоренившееся в ее груди, каким-то странным образом соседствовало со жгучим любопытством, замешанном на ревности: кто они, эти многочисленные пассии? Маргарита, всегда приветствовавшая лаконичность изложения, в данном случае была бы не против более детального описания. Ей очень хотелось, чтобы эта ее мысль незаметно перелилась в голову Лизы.

– И еще, – продолжила Лиза, видимо, почувствовав, что Маргарита ее понимает, и решив до конца излить свою душу. – Гриневицкий – полный осёл. Хотя, впрочем, все бы удалось, если бы кто-то с крутыми связями не перешел ему дорогу. На Ваню охотится птица очень высокого полета. Я не знаю и даже не могу предположить, кто это. Но это не мы, поверь мне.

Договорить Лиза не успела: в комнату вошел взбудораженный Николай Петрович в сопровождении биолога Аристарха Павловича Оболенского – наэлектризованного, как пластиножаберный скат. Будучи обуреваем эмоциями, Оболенский выглядел по-прежнему импозантным и подтянутым.

Лиза незаметно ретировалась. Возможно, это был тот самый редкий случай в ее жизни, когда действительно хотелось быть незаметной.

Увидев Маргариту, Оболенский обрадовался.

– Риточка, прошу вас, не побрезгуйте нашей компанией. Может, посоветуете нам что-нибудь дельное.

Николай Петрович, с некоторых пор не желавший посвящать Маргариту в дела щекотливые, нахмурился, но открыто возражать не стал.

– Мы должны срочно делать что-то, – голос Оболенского звучал мягко, но настойчиво. – Нам нужны гарантии того, что школа не закроется, будет развиваться. Поскольку сейчас весь бизнес Ивана Григорьевича дышит на ладан, мы должны срочно подсуетиться, сменить юрисдикцию, так сказать. У вас, дорогой Николай Петрович, есть связи в Москве. Договоритесь: пускай нас сделают филиалом какой-то московской школы. С центральным финансированием мы будем в полной безопасности. Нужно вывести школу из-под обстрела, если можно так выразиться. Хотя, впрочем, военная терминология сейчас более чем уместна. Сожрут ведь, как гусеница капусту.

– Но Иноземцев вряд ли на это согласится, – возразил как всегда осторожный Николай Петрович. – Наша школа – это его детище, а в сложившейся ситуации – последняя отдушина. Он мне сам сколько раз говорил, что будет финансировать школу до последнего.

– Вот именно последнего бы и не хотелось. Что мы будем делать, если все рухнет? Куда подадимся? Вы-то, Николай Петрович, всегда можете в Москву вернуться, а мне, коренному зареченцу, отступать некуда. Никаких тылов у меня не заготовлено.

– Да, но предпринимать такие шаги за спиной Ивана Григорьевича, не проинформировав его, в высшей степени неприлично. Мне просто совесть не позволит так поступить, – с осуждением покачал вспотевшей головой Николай Петрович.

– Совесть – штука весьма эластичная. В наше циничное время выживает лишь тот, кто умеет со своей совестью договариваться. Зачем информировать Иноземцева, если мы и так знаем, что он скажет? Тут вопрос жизни или смерти. Не до фанаберий, – вполголоса проговорил Оболенский.

– Нет, я так не могу, друг мой. У меня есть обязательства перед Иваном Григорьевичем. Более того, у меня есть принципы, которыми я ни при каких обстоятельствах поступиться не могу. Даже если это вопрос жизни или смерти, как вы утверждаете. Я абсолютно уверен, что нашей школе ничто не угрожает. Поверьте мне на слово – скоро все образуется, – смущенно молвил профессор.

– Ваши бы слова, да Богу в уши. Давайте не будем строить иллюзий. Сегодня сожгли его дом. Неровен час – подожгут школу. Нужно выбирать, что нам дороже: жизнь учеников или ваша интеллигентность, дорогой Николай Петрович. – Оболенский положил собеседнику руку на плечо. – Я полностью понимаю ваши интеллигентские условности и даже разделяю их. Мне намного сложнее, чем вам: для меня Ваня дороже родного сына (Маргарита удивилась: у Оболенского была одна-единственная дочь). Но сейчас речь идет о многих детях, о наших учениках, об их безопасности.