Мистер Бантинг в дни мира и в дни войны - Роберт Гринвуд

Оски, для которого процесс, именуемый «очисткой грунта», был гораздо важнее международного положения, отказывался даже вникнуть в дело как следует.

— Осточертели мне эти кризисы, — отвечал он. — Сеять надо больше. Вот что нам в Англии требуется, — и он возвращался к участку, засаженному картофелем.

В свободное от этих важных размышлений время мистер Бантинг, порой загораясь жаждой деятельности, возился в саду, если позволяла погода. Он чинил забор, чистил дорожки, обмазывал креозотом шпалеры. Все, что угодно, лишь бы убить время. Целое утро он приводил в порядок сарай, а когда привел, оказалось, что разницы даже не заметно. Досадно было то, что все эти занятия поглощали труд, как пески пустынь поглощают воду, а в конце концов даже нельзя разобрать, было ли тут что-нибудь сделано или нет. Скоро он дошел до того, что, принимаясь за дело, думал, нельзя ли как-нибудь обойтись без этого. Да и все эти дела яйца выеденного не стоят.

«Да, поторопился я уйти на покой, — невесело раздумывал он. — Энергии у меня еще много», — и его мысли возвращались к фирме Брокли, к уютному «закутку», к Кордеру на высоком табурете, болтающему ногами и изрекающему шекспировские афоризмы. Теперь там Слингер. Ну, Слингеру Джо едва ли станет читать стихи. «Из гадов всех, кишащих на земле», — что-нибудь в таком роде, это еще может быть. Нет, к Брокли он никогда не вернется; и сами они за ним не пришлют. А больше деваться некуда. Первоклассный специалист по скобяным изделиям, и вот пропадает зря, со всем своим опытом. — Если бы я мог найти какое-нибудь место, — бормотал он с тоской. Атлас вздыхал о своей ноше.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ МИСТЕР БАНТИНГ В РОЛИ ПРОВИДЕНИЯ

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Эрнест сидел за столиком, служившим ему у Дэнби вместо конторки, и проверял счета прачечной мистера Игла. Ему не часто приходилось «иметь дело с цифирью», как выражался Дэнби, он больше бегал по городу, чем сидел в конторе: разговаривал со съемщиками, показывал покупателям продажные дома. Он уже полгода служил у Дэнби, и теперь убогая Силвер-стрит, когда он пробегал по ней, занятый каким-нибудь спешным делом, не производила на него такого тягостного впечатления, как раньше. Привычка стерла резкость контраста между его теперешним положением и тем, что сулили ему проспекты Старейшей школы бухгалтерии.

Но в данное время к его мыслям примешивалось негодование. Дэнби сегодня утром сообщил ему, и очень бесцеремонным тоном, что положение дела не допускает даже мысли о прибавке. Возражения Эрнеста были отпарированы, еще более бесцеремонными намеками на возможность снижения оплаты, и «в самом непродолжительном времени. Служащих, знаете ли, сейчас можно найти сколько угодно, и очень толковых». Грубость была тут совершенно ни к чему, но Дэнби вчера хватил лишнее, и потому сегодня утром встал с левой ноги. Эрнест отлично понимал свое положение. Оно было именно таково, как и следовало ожидать, — Эрнест теперь всецело зависел от воли Дэнби. Вот что значило уйти из городского управления, вот что значило «рискнуть». Он чувствовал себя в положении мотылька, налетевшего на свечку.

И все-таки он много кой-чего узнал в этой сомнительной конторе, где занимались всем, что только подвертывалось под руку, — много такого, с чем никогда бы не соприкоснулся в атмосфере высокой порядочности, царившей в канцелярии городского управления. Например, он узнал, как легко уговорить людей подписать «наше обычное соглашение», не читая его, и в какое расстройство они приходят, прочитав его впоследствии. Он узнал, что шестипенсовая гербовая марка может сыграть роль липкой бумаги, на которую ловится беспечный клиент. Он привык слышать доносившиеся из-за перегородки раздраженные голоса клиентов, которые не понимали подобных тонкостей, а потому осыпали бранью мистера Дэнби, привык и к тому, что на его голову изливались остатки гнева, еще кипевшего в душе клиента, когда тот пулей вылетал из кабинета.

Виски и сигары не переводились в кабинете Дэнби, без них тут не заключалось ни одной сделки; и они же были непременным угощением в те дни, когда там собирался кружок спекулянтов, его темных компаньонов. Как только истекал срок чьей-нибудь закладной или являлась возможность оттягать какую-нибудь лавчонку у ее законного арендатора, прижать какого-нибудь мелкого человечка или поживиться на общественный счет, в кабинет Дэнби немедленно слетались эти коршуны. Сидя за тонкой деревянной перегородкой, Эрнест прислушивался к происходившему в кабинете вавилонскому столпотворению, к спорам и ругани; потом разногласия улаживались, слышался смех и звон стаканов, после чего красный, охрипший Дэнби выбегал из кабинета и минут десять оживленно беседовал по телефону, обмениваясь с кем-то информацией сугубо частного характера; такой разговор стоило послушать.

Комиссионные от обманутого продавца (злосчастного клиента конторы Дэнби), причитающаяся доля добычи от шайки темных дельцов, споспешников Дэнби, комиссионные от покупателя, следуемые по договору, — вот каким способом Дэнби ухитрялся сдирать по три шкуры с одного вола.

Много способствовала просвещению Эрнеста еще и привычка Дэнби сыпать для его назидания афоризмами на деловые темы, как сыплют добавочный корм плохо растущему цыпленку. Любимым его изречением было: «За стенами конторы о делах — молчок!» Он повторял это раз сорок на день, особенно если на мази была какая-нибудь сделка, к которой это изречение могло быть с пользой применено. Обычно лицо Эрнеста не выражало никакого сочувствия, и Дэнби иной раз как-то странно на него поглядывал, словно задавал себе вопрос, уж не взял ли он в клерки безнадежного тупицу. Он считал Эрнеста «святошей» и однажды даже спросил, не методист ли он. Дэнби питал особую антипатию к методистам.

Отчетность по прачечной мистера Игла являла собой крайне неутешительное зрелище. Дело и всегда было небольшое, а теперь быстро катилось под гору и грозило своему владельцу банкротством. Эрнесту было очень жалко мистера Игла — старик ему нравился. Он иногда бывал по-стариковски упрям, но все-таки характеризовать его можно было только устаревшим словом «джентльмен»: он одевался несколько старомодно, но очень тщательно, был всегда и со всеми безукоризненно вежлив и выслушивал вас с таким вниманием, с каким слушают только советы врача. Он, так же как и Эрнест, любил симфоническую музыку и нередко засиживался в приемной, скрестив на ручке зонтика узловатые руки и беседуя с Эрнестом на печальную тему о том, как изменился мир. — Помню, когда подоходный налог повысился с восьми пенсов до десяти, мой отец сказал, что Англия погибла, — с грустью вспоминал он. — А теперь налог дошел до пяти шиллингов.

Вошел Дэнби и нагнулся над плечом Эрнеста — от него разило вином.

— Ну, как идут дела у старика?

— По-моему, в убыток. А ведь заказов очень много.

— Из ума выжил. Ну, на кой чорт ему прачечная? Ведь ему уж под семьдесят. А продать ее нельзя?

— Не выйдет, пожалуй; дело совсем разваливается.

Дэнби задумался. — Если ему нужны деньги, пусть продаст свои два дома на Милтон-стрит. Пятьсот фунтов дать можно.

— Не знаю, захочет ли он продать.

— Нет никакого смысла дожидаться, пока их опишут за долги. Лучше уж пусть кто-нибудь купит их по-дешевке, раз старику все равно вылетать в трубу. Спросите-ка его. Скажите, что у нас как раз есть покупатель.

— Пятьсот фунтов? — спросил Эрнест довольно кислым тоном.

— Хватит и этого, если деньги нужны дозарезу. Вот что я, вам скажу, Бантинг: пора уж вам знать, что мы тут продаем дома не для того, чтоб домохозяева на этом наживались. Понятно?

— Да, сэр.

— Ну, так отправляйтесь к нему с книгами, когда проверите отчетность, и скажите, как я вам велел.

— Слушаю, сэр, — ответил Эрнест, правильно истолковав недовольный взгляд Дэнби. Он давно знал, что новый хозяин отнюдь не считает его ценным приобретением.

Чуть ли не в первый раз Эрнесту захотелось довериться отцу, спросить его совета относительно самых важных в жизни вопросов. Ему хотелось бы поговорить с ним на такую старомодную тему, как честность в делах. Иногда ему казалось, что этой честности вообще не существует, есть только «закон». И Дэнби сильно побаивался «закона», хотя и делал вид, что его презирает. Многие сделки, в которых Эрнесту приходилось принимать участие, тяготили его, боязнь увольнения тяготила его, а всего больше тяготило его это дело с Иглом, которое усложнялось еще и личной симпатией к старику. Однако он не решался посоветоваться с отцом. В последнее время мистер Бантинг, если у него просили совета, вел себя довольно странно. Советовать он, конечно, советовал, но каким-то в высшей степени ироническим тоном; он задавал сам себе риторические вопросы и сам же отвечал на них и неизменно заканчивал эти монологи такими словами: — Вот, может быть, Крис или Эрнест что-нибудь вам посоветуют, а мне где уж. — Такое косвенное неодобрение семейных дел, очевидно, казалось ему весьма остроумным.