Письма к Тому - Алла Демидова

«Можно было посмотреть в Картушри де Винсен спектакль приехавшего из Москвы театра-школы Анатолия Васильева на основе „Дон-Жуана, или Каменного гостя“ Александра Пушкина. Белая, абстрактная, ярко освещенная сцена. Четыре актера (два Дон-Жуана и две Доны Эльвиры) произносят текст, акцентированный лирическими стихами Пушкина. Перевод проецируется со сдвигом во времени на боковом экране.

Актрисы и актеры Васильева внутренне красивые, способные, волнующие, как герои и героини эпопеи. Они обладают лицом, чертами, глазами высших существ. Одна из актрис, Алла Демидова, наиболее хрупкая и волшебная, обладает сценической энергией славянской Едвиги Фейер. Она не ученица Васильева, но смогла без труда органично войти в его стиль.

Голоса квартета великолепны, русский язык Пушкина звучит как натянутые струны виолончели. Актеры почти постоянно неподвижны. Но они переживают свое слово с такой интенсивностью, что их совместное присутствие заставляет гореть сцену. На ум приходит пламя света, исходящего от иконы.

Есть что-то чрезмерное, для нашей французской привычки, в этой как бы литургической и сакральной манере делать театр, и это на тему Дон-Жуана – тему, прежде всего светскую. Сам режиссер – человек огня, который одновременно похож на старца Зосиму из «Братьев Карамазовых» и на Ставрогина из «Бесов». Его следующий спектакль? «Государство» Платона! Один из заветов в его театре-школе: «Не выходить; снаружи – грязь».

Можно кричать о секте. Остается только то, что эти исключительные актеры, поднятые выше самих себя педагогикой Васильева, их жреца русского языка, их героического вдохновения, как бы возмещают высотой головокружительное падение, свидетелями которого нас делает Герман. Между Васильевым и Германом существует не только разрыв «русской души», как говорили во времена маркиза Воге. Это также крайности политической и метафизической драмы, которую и мы все на свой манер переживаем, даже если мы отказываемся признаться в этом, в этом странном столетии, которое не кончается.

Ремарка

Позвонил Любимов, сказал, что восстанавливает «Добрый человек из Сезуана», и попросил сыграть мать Сунна 23 апреля 1999 года в день рождения театра. Я согласилась, но сказала, что сыграю только один спектакль. На 35-летний юбилей приехало много гостей. После спектакля все выходили на сцену, где мы стояли, и говорили какие-то приветственные речи. А Боб Уилсон, когда вышел на сцену, сразу подошел ко мне и меня поцеловал. А на банкете сказал, что хотел бы поработать со мной. «Над чем?» – спросила я. «Ну, например, „Гамлет“, – ответил Уилсон, – у меня есть готовый моноспектакль, где я играю Гамлета. Если хотите, я вам его подарю». Я не согласилась, потому что видела этот спектакль, основная его идея – отношение Гамлета к матери и Офелии, рисунок роли сделан явно для мужчины. «Тогда, если хотите, Орландо», – продолжал Уилсон. И опять я не согласилась, потому что видела эту его постановку в «Шаубюне» с прекрасной Юттой Лампер, знала, что он делал «Орландо» и для Изабель Юппер во Франции, и не хотела идти по проторенной дороге. Тогда я предложила Гоголя «Записки сумасшедшего». Что такое сумасшествие на сцене? Когда Офелия сходит с ума, мы, зрители, ведь только отмечаем, хорошо играет актриса или нет. А когда актриса решает, что она Гоголь и пишет (играет) на сцене «Записки сумасшедшего», – это уже близко к помешательству. Меньше всего мне хотелось бы играть Поприщина, но раскрыть тему сумасшествия России, по-моему, очень интересно. В музыке это есть, например у Скрябина. Но как решить эту задачу театральными средствами – вопрос. Уилсон уехал, прочитал Гоголя и прислал мне по факсу красивую графичную записку, которую не худо бы повесить на стену. Один критик, кстати, узнав, что Боб Уилсон хочет репетировать со мной, написал, что он выбрал в России самую западную актрису и лучше, мол, выбрал бы кого-нибудь из психологического театра. Но дело в том, что Уилсон никогда не работал в психологической манере и не любит этого направления. Здесь наши вкусы совпали.

Письмо

10 июня 1999 г.

Том, здравствуйте! Как Вы понимаете из этого листочка – я в Японии. Здесь в театральном центре прекрасного режиссера Tadashi Suzuki проходит театральный фестиваль с 16 апреля по 13 июня. Я здесь с 1 июня проводила мастер-класс по психической энергии, тут почему-то названной системой Станиславского. Посмотрела блестящий спектакль Robert Wilson «Madame Butterfly». Раньше я думала, что в опере главное голоса (да и Маквала меня к этому приучила), но он сделал гениальную сценографию, свет, мизансцены, костюмы – я поняла, что театр есть театр, и тут главное форма, от которой я получила эстетическое наслаждение. Сегодня буду слушать другую оперу – «Vision of Lear» – music by Tochio Hosokawa в постановке Suzuki. Думаю, что тоже будет гениально. Но было и очень много драматических спектаклей, о которых особенно высоких слов не скажешь. В основном, здесь отдыхаю и зову нашу гостиницу «швейцарской клиникой». Она не в городе, у меня две огромные комнаты, балконы выходят на поле для гольфа, дальше море и вдалеке Фудзияма. Красота и покой. Но лететь сюда из Москвы все-таки тяжело (около 10 часов), и думаю, что больше здесь не буду. Здоровье мое, тьфу, тьфу, тьфу, более или менее, но быстро устаю, и нет былой энергии. Осталось только любопытство, а это тоже движущая сила. Robert Wilson посмотрел меня в Москве в спектакле и предложил вместе работать. Я выбрала «Записки сума сшедшего» Гоголя, и туда можно вставлять немного из «Носа». Мне интересно проследить грань между «нормально» и «сумасшествием». Ведь то, что актриса играет мужскую роль – это ведь уже ненормально, а если сумасшедшая Офелия на сцене дает цветочки Гертруде – это, мне кажется, абсолютно нормально, так как это игра и сцена, а это для меня самое нормальное существование. Но работа запланирована на 2001 год, а до этого надо дожить.

Завтра возвращаюсь в Москву. Думаю в июле поехать в Карловы Вары попить водичку, а с конца сентября я в Paris, так как 25 сентября там у меня в Театре поэзии (около центра Помпиду) сольный Пушкинский поэтический вечер.

Вот, Том, такие дела. Я рада, что Вы стали дедом – в этом есть огромный смысл и радость, я думаю. Юлии мой нижайший поклон. Надеюсь, что мы все-таки увидимся в этой жизни. Обнимаю.

Открытка

Это вид из моего окна – правда, божественно! Освещение каждую минуту меняется, а поле остается такое же безмолвное, как и на этой картинке.

В центре – сакура. Сейчас там ягоды. Я их ем – похожи на вкус черемухи с вишней. Японцы эти ягоды не едят, только любуются цветением. Я спросила: почему не едите? Они ответили: потому что не едим.

Письмо Тома

Июнь 1999 г.

Дорогая Алла! Опять мастер-класс по психической энергии. Хотелось бы мне хоть раз побывать на таком уроке. А то, что Маквала тебя приучила любить оперу – это правильно, конечно. В общем-то, главный элемент оперы – пение, голос. Если визуальное (видимое) было бы важнее, то как бы зрители терпели толстых, уже «зрелых» певцов и певиц, поющих роли молодых влюбленных? Конечно, пение несет эстетическую нагрузку (ответственность) для эффекта восприятия. Но есть и исключения, и «Madame Butterfly» – одно из них. Причины разнообразные, и я не буду здесь обсуждать общественную тему – роль расовой дискриминации. А специальная красота японского быта – его «миниатюризм» – требует уникальных по красоте эффектов, какие, вероятно, были в сценографии Bob Wilson.

Три или четыре года назад, тут в Бостоне, Seiyi Ozawa – директор театра «Бостонского симфонического оркестра»; дирижировал «Madame Butterfly», которая меня тогда тронула до «ядра» (сердцевины) и все еще трогает, когда я ее вспоминаю. Мне редко бывают такие случаи, когда художественное произведение оставляет такой сильный эффект, что я опять и опять могу его пережить при его воспоминании.

Ты жалуешься, что нет былой энергии. Это от твоей операции? Но в конце концов ты, слава Богу, это пережила. Держись и дальше.

Набоков написал о Гоголе в своей книге «Nikolai Gogol» о «Носе» – он придает какой-то сексуальный оттенок символу «носа» в рассказе Гоголя. А ты знаешь, что я перевел «Ревизора» для постановки в Бостоне, даже посоветовался с Игорем Ильинским, который ранее играл и Хлестакова, и Городничего. По-моему, Гоголь колоссальный юморист и недостаточный интеллектуал, как Набоков. Презираю его книгу о Гоголе, его тенденциозность. Гоголь и Мусоргский – их я ставлю рядом в тот самый русский пантеон: глубоко оригинальные, рожденные гении, страдающие из-за своей гениальности.

Открытка, которую ты прислала – прелестна. Ты сидишь, глядя на Futiyama, думаешь и размышляешь о Гоголе и сумасшествии, чувствуешь влияние страшно го японского амбиента, ешь их ягоды, думаешь попить «водичку» в Карловых Варах, читать Пушкина в Париже – и все для тебя это реально, разумно, нормально. Ура! Это путь к здоровью.