Хороший тон. Разговоры запросто, записанные Ириной Кленской - Михаил Борисович Пиотровский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иногда я заходил в Музей антропологии и этнографии, в нём работал мой дядя, а я приносил ему табак, который получал по карточкам. Он радовался – ещё подышим. Однажды я пришёл в музей, а его нет – ночью умер».
Люди исчезали, силы исчезали, надежды исчезали. Остановились трамваи, в центре застряло много вагонов – они стояли с разбитыми окнами, двери открыты, сиденья сломаны, снег засыпал всё медленно и печально. Появилось много людей с саночками. Откуда взялось такое количество санок? Улицы оказались заполненными народом, шла непрерывная толпа: белое ровное поле Невы перекрещено тропинками – по ним медленно двигались вереницы ослабленных людей, и когда неожиданно начинался обстрел – люди, как по команде, ложились на лёд и Нева покрывалась тёмным дрожащим человеческим ковром.
Зимой отец тяжело заболел – истощение, лихорадка, чудовищная слабость… Хотелось дотянуть до весны.
Весну ждали – солнце, свет, тепло и, конечно, возможность подкормиться. «Тот, кто видел Ленинград зимой, не узнал бы сейчас города. Сугробы лежали тогда на улицах, ледяные наросты спускались с крыш, под наледями исчезали тротуары, грязь накопилась холмами, мусор завалил дворы, обломки рухнувших стен валялись на улице. Кирпичи, вмёрзшие в снег, разбитые бочки, оборванные провода, груды битого стекла – вот что было повсюду, – писал поэт Николай Тихонов. – А теперь, в мае 1942 года, вы идёте по чистым широким улицам, по великолепным набережным, точно подметённым гигантской метлой. Это далось нелегко. Триста тысяч ленинградцев ежедневно, день за днём, трудились – очищали город. К подвигам труда, совершённым ленинградцами, прибавился ещё один – подвиг, какого не видел мир. Знаменитые авгиевы конюшни – детский сон в сравнении с этими громадными работами, сделанными руками истощённых страшной зимой людей».
Эрмитаж не отставал: сотрудники музея очищали от снега и грязи, мусора и льда Дворцовую набережную, Дворцовую площадь, захламлённые дворы, подвалы, чердаки. В «Дневнике совещаний Учёного секретариата» новая графа: «О ходе выполнения работ по очистке территории Эрмитажа».
Весна пришла… Оттепель дохнула в залы Эрмитажа не весенним теплом, а весенней сыростью. Снег на крышах таял – мутная вода просачивалась в залы, потолки, плафоны покрывались безобразными чёрными пятнами. В залах – лужи, грязное месиво вместо пола. Сырость шла в великое наступление – влага оседала на зеркалах, колоннах. Хранительницы Эрмитажа до изнеможения выжимали над вёдрами тяжёлые мокрые тряпки. Отработав в свою дневную норму – шли отрабатывать вечернюю норму, убирать дворы.
Людей было мало, а у людей было мало сил: «Количество хранителей не соответствует объёму работ». Большое беспокойство вызывали подвалы Эрмитажа – в них хранился фарфор. Жеманные маркизы и пастушки, изящные кавалеры и кокетливые дамы, чьи фарфоровые тела, закалённые в огне особых печей Дрездена и Севра, перенесли за 200 лет не одно потрясение. Они спокойно пережили блокадную зиму, укрытые песком рядом с изысканными сервизами, изящными вазами. Сокровища замерли… Весна нарушила их покой – лопнула водопроводная труба и вода хлынула в подвал.
Из дневника старшего научного сотрудника Эрмитажа Зои Михайловой: «Я с ужасом увидела, что фарфор весь затоплен. Со мной было несколько подруг. Сбегав за высокими резиновыми сапогами, мы спустились в тёмный подвал. Вода стояла по колено. Осторожно двигаясь, чтобы не наступить на хрупкий фарфор, мы стали на ощупь вытаскивать из воды вещь за вещью. То там, то здесь торчали над водой горлышки больших ваз, многие же предметы старинных сервизов заполнились песком и грязью, погрузились на дно. До сих пор дрожь не проходит, когда вспоминаешь поиски во мраке, блуждание в ледяной воде и как мы справились – с бесценным фарфором в руках поднимались по мрачной крутой лестнице, не видя ступенек. Поднялись – ничего не разбили. Случилось чудо. Вытащив фарфор из подвала, начали его очищать от грязи, сушили на весеннем солнышке во дворе».
И всё-таки весна пришла, тепло пришло. Посылка из Москвы – 20 банок сиропа шиповника с витамином C и 500 упаковок таблеток витамина С с глюкозой.
Ленинград принялся разводить огороды: парки, сады, скверы превращались в огороды – люди спешили посадить картошку, лук, капусту, зелень. Марсово поле, Летний сад… большой огород. В Висячем саду Эрмитажа тоже был разбит огород.
Висячий сад Екатерина Великая устроила поверх каменных сводов дворцовых конюшен. Чудо чудесное – сад на крышах. Екатерина не любила Зимний дворец – холодный, мрачный, тёмный, – она построила себе свой, любимый уголок, Малый Эрмитаж – место уединённых мечтаний, сердечных встреч, тихих раздумий в кругу близких друзей. Через несколько лет архитектор Юрий Фельтен построил строгий трёхэтажный корпус, который связывался с Малым Эрмитажем висячим садом. Висячие сады были в моде. «Среди вьюг Северной столицы – прекрасный сад: апельсиновые деревья, чудесные розы, сад наполнен птицами разных пород, они летают с дерева на дерево, – всё это производит приятное впечатление, тем более что составляет резкий контраст с самым непривлекательным временем года, – вспоминал французский посланник. – Недалеко находилась чудная богатая оранжерея, и вдоль открытой террасы – галереи, где размещаются картины, приобретённые императрицей».
Часто устраивались «Малые эрмитажные собрания»: в парадных комнатах принимали гостей, ставили пьесы, написанные Екатериной, давали изысканные ужины. Для вечеринок Екатерина составила правила: «Оставьте все чины вне дверей; надо быть весёлым, но ничего не портить, не ломать; говорить негромко, дабы у прочих голова не заболела; спорить без сердца и горячности, сору из избы не выносить».
Дивная сирень, пышные пионы, душистые розы… к сожалению, их пришлось выкопать – земля была нужна для грядок: «Мы вырывали кусты сирени, жимолости с корнями. <…> Все дни, пока мы копали и разбивали грядки, выдернутые кусты сирени стояли тут же у стен, медленно горестно увядая. В эту блокадную зиму мы видели много смертей. Тяжело умирала и эрмитажная сирень».
Директора Эрмитажа Иосифа Орбели в тяжёлом состоянии пришлось (вернее, удалось) эвакуировать. Главным хранителем Эрмитажа, начальником объекта назначили Михаила Васильевича Доброклонского. Михаил Васильевич – настоящий русский интеллигент, умница, в высокой степени порядочный человек. О нём вспоминают с нежностью и почтением. Он служил в Эрмитаже с 1919 года, в самые неспокойные времена спокойно и достойно сохранял традиции Эрмитажа – главного музея Отечества. Говорил: «Я – старый дворянин и верный сторож Эрмитажа».
Доброклонский возглавлял Отдел графики и рисунка – изучал рисунки мастеров Средневековья, Возрождения, особенно были дороги ему старые голландцы. Он дружил с Александром Бенуа, они переписывались. «Я вспоминаю о тех минувших годах, – писал Бенуа, – когда мы так дружно служили искусству под величественными сводами Эрмитажа. Вспоминаю с умилением, как о поре необычайно счастливой в нашем ощущении какого-то коллективного единения – во славу Искусства».
Михаил Васильевич говорил, что он человек тихий, домашний, смирный: «Нет ничего лучше для меня, чем целыми днями перебирать и любовно изучать произведения старых мастеров, находиться с ними в каком-то душевном контакте». Его каталог рисунков итальянской школы XV–XVII веков – одна из самых ярких и интересных работ по истории искусства. Коллеги Михаила Васильевича очень ценили его исследования: ярко, умно, с глубочайшим проникновением в эпоху, в судьбы художников. Средневековье, Возрождение, Фламандское искусство – его любимые миры, о которых он в тонкостях и подробностях знал. Ему, между прочим, принадлежит одно из первых в стране исследований о Рембрандте, о его графике. Считалось, что Доброклонский обладал фантастической художественной интуицией, потрясающим чутьём, в тончайших оттенках чувствовал эпоху, и глаз был редкостный, дивный музейный глаз – мгновенно мог распознать подделку, точно угадывал художника, его время, знал мельчайшие подробности почерка великих мастеров. О нём вспоминали с нежностью: «Он поражает исключительной живостью… в движениях,
