Хороший тон. Разговоры запросто, записанные Ириной Кленской - Михаил Борисович Пиотровский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Смерти… Невыносимая тоска. Понять, принять, привыкнуть – невозможно. Каждая смерть, каждая потеря – страшное горе и безысходное отчаяние.
Из дневника Владислава Михайловича Глинки:
«Едва ли не первым в нашем убежище умер скромный и милый Иван Иванович Корсун. Все последние дни он жил тревогами о своём сыне Андрюше, который ушёл на фронт добровольцем. Мы его похоронили, как должно друзьям сына. Эрмитажные плотники сделали гроб и дубовый крест, на котором вывели: “Отец солдата Иван Иванович Корсун”.
Вторым умер сотрудник библиотеки Эрмитажа Георгий Юрьевич Вальтер. Молчаливый человек, он раньше других слёг в постель, полностью закрылся от всех, перестал сопротивляться, впал в какое-то оцепенение, раньше всех сложил оружие жизни. Я едва его знал, но говорили, что он доблестно воевал в Первую мировую, имел ряд наград. Одинокий, тихий человек – его больше нет, будто и не было никогда.
Потом умер Владимир Александрович Головань, кроткий и обходительный старик, искусствовед, библиофил, скрипач. Он тоже работал в библиотеке Эрмитажа. Царскосёл, ученик Анненского, много раз бывал за границей, собрал прекрасную библиотеку, которую передал Эрмитажу. За сутки до смерти Владимир Александрович попросил меня сходить в его квартиру и принести его скрипку. Шла середина ноября, и стояли уже холода. Я с большим трудом открыл дверь квартиры – мелькнули корешки книг в шкафах, пустая ваза для фруктов, подстаканник… а за окном медленно катилась Нева. Скрипку я нашёл сразу, дерево её футляра холодило руки. Наутро Владимир Александрович был мёртв. Подушка его лежала на футляре скрипки. Говорили, что он вечером трогал струны слабой рукой».
Среди первых умерших был Павел Павлович Дервиз, заведовавший серебром. Его незадолго до начала войны выпустили из-под ареста – он пробыл в заключении три года. Выпустили больного, полупарализованного, трудно передвигавшегося, трудно дышавшего. Вернулся и с жадностью принялся за работу. Орбели заказал ему книгу… не успел.
Из дневника Владимира Васильевича Калинина:
«В бомбоубежище умерли экскурсоводы Рейхарды – Сергей Александрович и Ксения Петровна. Сергей Александрович скончался среди своих любимых книг, попросив перед смертью, чтобы ему дали какую-нибудь старую книгу. Он стал нежно её гладить… Зашёл к Орбели в его тесный кабинет в подвале. Пахнет сыростью, горят церковные свечи. Сегодня он был чем-то особенно озабочен, нервничал».
Из дневника Веры Инбер:
«Сегодня были у Ильина. Старику 86 лет, он наполовину парализован, поддерживает голову левой рукой, но лицо – прекрасно, спокойно, величественно».
Алексей Алексеевич Ильин – один из крупнейших специалистов по нумизматике, авторитетнейший знаток монетного дела и медальерного искусства. Его навещал давний приятель профессор Гаршин – врач и коллекционер-нумизмат. Они разговаривали о редких находках, строили планы новых экспедиций. Иногда Ильин грустно смотрел на друга: «Я счастлив, потому что я – старик, а моя коллекция молода и навсегда останется молодой». Ильин умер, сидя за столом: он приводил в порядок рукописи – описание своей коллекции, которую завещал Эрмитажу.
Из дневника Александра Николаевича Болдырева:
«Сейчас умереть гораздо легче, чем похоронить. 5 апреля 1942 года. Сейчас 12:20, опять грохочут зенитки, гудят немцы, но не очень. В Эрмитаже, оказывается, всё ещё лежат где-то 53 покойника. Их должны скоро вывезти».
Был дан приказ: если город будет взят немцами – взорвать наиболее важные предприятия и организовать внутреннее сопротивление. Мой отец, Борис Борисович Пиотровский, не очень любил говорить о войне, но если говорил – то очень откровенно: «Все были готовы к худшему, но не думали о дурном исходе. Мы, конечно же, облазили весь Эрмитаж – выясняли и находили места, где можно было бы спрятать наиболее ценные вещи и людей. На чердаках обнаружили такие потаённые и таинственные пространства, в которых можно запросто пропасть и в которые никто не найдёт дорогу и никто посторонний не сможет выбраться. Мистические путешествия волновали наше воображение, многое мерещилось… тени тревожили. Жизнь шла обычным порядком. Я писал свою диссертацию, составлял урартский словарь, изредка даже ходил на концерты. 23 октября 1941 года во время концерта начался сильный обстрел. Было забавно, что во время исполнения Итальянского каприччио тряслись люстры от разрыва снарядов. Все в зале оставались на своих местах, никто не паниковал, оркестр играл… жизнь продолжалась… вот что было чудом. Откровенно говоря, в самые трудные минуты меня подстёгивала одна мысль: если я погибну, то всё, что мне удалось узнать, навсегда пропадёт и кому-то всё придётся начинать с самого начала, с нуля. Умирать – нельзя. Нельзя себе позволить исчезнуть». И люди не позволяли, стремились жить так, как будто у них много сил и много планов на будущее.
Борис Борисович Пиотровский всегда с большим уважением вспоминал свою военную службу. Долгие часы дежурства научные сотрудники не теряли времени – вели интереснейшие научные разговоры: «Одно время в ротонде Зимнего дворца я стоял на посту вместе с великолепным учёным А. Я. Борисовым – я его образовывал в области археологии, а он меня – в области семитологии. Обязанностей было много: разносить кипяток дежурным, служить в морге (переносить покойников из бомбоубежища), и самое главное – противопожарная оборона. Всегда у нас, дежурных, под рукой были книги, мы их держали в сумках от противогазов. Орбели сердился: “Книги нужно держать за поясом!” Мы смеялись: пояса давно и с аппетитом съели».
Из дневника Владимира Васильевича Калинина:
«Вечером дежурил в будке на дворцовой крыше с реставратором древней русской живописи Фёдором Антоновичем Каликиным. У него был строгий иконописный вид: длинная окладистая борода, пронзительный светлый взгляд, высокий открытый лоб, ясные голубые глаза. При известии о нашем поражении на фронтах он вдруг разрыдался – громко, отчаянно, а он всегда был такой спокойный и сдержанный человек».
Утром обитатели бомбоубежища в Эрмитаже расходились по делам в служебные комнаты, кто-то – в Академию художеств или в Академию наук. Дети и их бабушки, если не было налёта, собирались в эрмитажном школьном кабинете. День проходил – все возвращались в бомбоубежище.
«Вход во 2-е и 3-е бомбоубежища – через Двадцатиколонный зал, через запасный выход на двор, под арку, – записал архитектор Александр Сергеевич Никольский в блокадном дневнике. – Ночью этот путь – от подъезда до входа в бомбоубежища через переходы и залы Эрмитажа – фантастичен до жуткости. Светомаскировки на больших музейных окнах нет и зажигать свет здесь не разрешается. Поэтому в Двадцатиколонном зале, в торцах его, стоят на полу аккумуляторы с маленькими электрическими лампочками. Всё вокруг темно, как сажа. Впереди в кромешной тьме мерцает маленький путеводный огонёк. Собьёшься с пути – наткнёшься на колонну, витрину или косяк двери. <…> Чем дальше – тем темнее. Страшновато, но хочется скорее добраться до жилья… Из зала попадаешь в помещение с огромной вазой… Она – величественная, грандиозная, стоит как страж. <…>…3-е бомбоубежище, предназначенное для сотрудников Эрмитажа, – это подвал под итальянскими залами с “просветами”. Вдали налево в углу стоят наши постели. В левом ближнем углу живут Верейские. Наш угол со столом для работы и еды мы делим с семейством Буцов. Буц – помощник бухгалтера Эрмитажа».
Кажется, все в сборе, каждый занят своим делом. По одну сторону стола, обложив себя ведомостями, щёлкал костяшками счётов помощник бухгалтера Эрмитажа; по другую сторону стола академик архитектуры рисовал, в углу кто-то читал, а рядом ведётся душевный разговор. Обычный вечер.
Александр Сергеевич Никольский – известный архитектор, теоретик, идеолог и лидер ленинградского конструктивизма. В первые месяцы Великой Отечественной войны Никольский работал над альбомом «Ленинград в дни блокады» и исполнил ряд эскизных проектов: памятников, посвящённых обороне города, триумфальных арок для будущей встречи частей победоносной Красной армии, проект оформления
