Прошу, найди маму - Син Гёнсук
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Странное дело – дом. Все предметы, когда их касаются руки человека, изнашиваются. Как будто в руках человека яд, который отравляет вещи. Но с жилищем всё по-другому. Даже хороший дом разваливается, если в нём перестают жить. Дом по-настоящему живёт, только когда люди постоянно трутся о стены, топчутся по полу, изнашивают его. Смотри-ка, нападало так много снега, что даже крыша просела. Весной надо будет позвать мастера, чтобы он починил крышу. На тумбе под телевизором есть наклейка с рекламой компании, из которой каждый год весной к нам приходят чинить крышу. Хотя не уверена, знает ли об этом мой муж. Если туда позвонить, придёт мастер. Нельзя на зиму оставлять дом пустым. Даже если никто не живёт, надо хотя бы иногда включать отопление.
Он поехал в Сеул? Ищет меня там?
Холодно и в комнате с книгами, которые прислала дочь, уезжая в Японию. Кажется, даже книги промёрзли. После того, как дочь прислала книги, эта комната стала для меня любимым местом во всём доме. Когда у меня болела голова, я приходила сюда полежать. Казалось, что на какое-то время становилось лучше. Я не хотела рассказывать мужу о своём недуге. Даже когда мои страдания начинались с самого раннего утра и я не могла даже нормально завтрак приготовить, я не хотела, чтобы он видел меня больной. Из-за этого я часто чувствовала себя одинокой. Как-то я ушла в комнату с книгами и лежала там, не двигаясь. Тогда, обхватив больную голову руками, я даже дала себе слово – к тому времени, когда дочь вернётся из Японии, я должна прочитать хотя бы одну её книгу. Я даже, несмотря на больную голову, пошла учиться грамоте. Но долго учиться я не смогла. Мне резко стало хуже. Я не могла сказать мужу, что хожу учиться грамоте, и от этого мне тоже было одиноко. Моя гордость не позволяла сказать ему об этом. Выучив буквы, я хотела сделать ещё кое-что. До того, как такое случилось со мной, я хотела написать всем родным прощальное письмо.
Дует сильный ветер. Он гоняет по воздуху снег во дворе.
Больше всего мне нравилось, когда во дворе ставили кастрюлю и готовили рисовые булочки на пару. Хёнчхоль зажигал лучину от комаров, а младшие дети рассаживались на лавке и ждали, пока в котле, который стоял на углях, приготовятся булочки. Когда я подавала к ужину целый котёл булочек, каждый брал себе по одной, и вскоре в котле ничего не оставалось. Дети съедали булочки быстрее, чем успевала приготовиться следующая партия. Мне даже становилось страшно смотреть, как они, с трудом помещаясь на лавке, ворошили угли в жаровне и ждали, пока приготовится ещё одна партия булочек… Лучина не помогала, и комары успевали искусать мне все руки и ноги, а я до ночи готовила и готовила булочки, которые сразу же съедались, и дети ждали ещё. В те летние ночи, в ожидании следующей порции булочек дети по одному засыпали, лёжа друг на дружке. Когда все засыпали, я готовила оставшиеся булочки, складывала их в корзинку для риса, закрывала крышкой, оставляла на лавке и ложилась спать. На рассвете выпадала роса, и у паровых булочек внутри корзинки чуть-чуть затвердевала корочка. Едва открыв глаза, дети ставили перед собой корзинку и опять уплетали булочки. Поэтому они до сих пор любят холодные паровые булочки с затвердевшей корочкой. Такими были летние ночи. Ночи под усыпанным звёздами небом… Пока я бродила по дорогам, в голове у меня был туман, я ничего не могла вспомнить, но очень скучала по дому. Ужасно скучала по двору, по цветочным клумбам, по колодцу. Скитаясь, я иногда садилась у дороги и рисовала на земле всё, что вспоминалось из этого дома. Рисовала ворота, клумбу, горшки с соусами, крыльцо. Я не помнила ничего, только этот дом и дом, который был раньше, дом, который уже давно исчез с лица земли, с традиционной кухней и задним двором с растущими листьями белокопытника и амбаром около свинарника. Синие жестяные ворота из двух створок, с облезшей краской. Ворота, где слева была маленькая калитка, а справа висел почтовый ящик. Большие ворота открывали только три-четыре раза в год, а калитка с деревянной ручкой всегда была открыта в сторону улицы. Мы почти никогда не запирали дверь. Даже если дома никого не было, деревенские дети заходили в калитку и играли во дворе, пока не садилось солнце. Когда в разгар полевых работ дочь рано приходила из школы, а все были в поле, и дом был пустым, она садилась на велосипед, который стоял под деревом хурмы, и крутила педали. Когда мы возвращались, дочь, сидя на крыльце, звала: «Мама!» – и бежала ко мне. Когда средний сын надолго уходил из дома, рядом с топкой я оставляла ему рис и настежь открывала большие ставни ворот. Если кто-то сбивал плошку ногой, я опять наполняла её. Проснувшись от шума ветра, опасаясь, что ветер может захлопнуть ворота, я выходила из комнаты и подпирала ворота камнями. Когда ворота покачивались, мои глаза и уши сразу устремлялись туда.
Шкаф тоже промёрз.
Даже двери не открываются. Он, наверное, пуст. Когда у меня раскалывалась голова, я хотела поехать к тому человеку, у которого я уже так давно не была. Мне казалось, что там мои боли пройдут. Но я не ехала. Сдерживая своё желание, я приводила в порядок свои вещи. Я чувствовала, что приближается время, когда я перестану что-либо понимать. Я хотела сама разобраться с вещами, к которым привыкла, пока ещё могла их узнавать. Старую одежду, которую долго хранила, обернула куском ткани, вынесла в поле и сожгла. Нательное бельё, которое купил Хёнчхоль с первой зарплаты, так и пролежало не один десяток лет в шкафу нетронутым, прямо с этикеткой. Когда я сжигала его, мою голову, казалось, вот-вот раздавит от боли. Я сожгла всё, что можно было сжечь. Оставила только одеяла и подушки, на которых могли спать дети, приезжая на праздники. Я сожгла и одеяло, которое сделала моя мать из хлопка, когда я выходила замуж. Я достала и ещё раз
