Стена памяти (сборник) - Энтони Дорр

Роберт смущенно кивает. Он приносит ей суп; приносит треугольные гренки. Родителям он говорит, что Эстер поправляется. Что она по-прежнему кремень, несокрушима, как и прежде.

Во время припадков Эстер наблюдает за тем, как Мириам водит группы девочек через обезлюдевший город к высокому зданию с радиомачтой на крыше. Взглянув на вспыхивающий маячок на самом верху, девочки поднимаются по длинным маршам лестницы на двадцатый этаж. Их голоса Эстер слышит то в ванной, то в кровати, то когда сидит ясным днем на веранде. Сидит очень тихо; слышит, как шелестят листья; слышит, как детские голоса, которые доносятся ей в те моменты, когда замирает ветер, то и дело срываются. Вот маленькая девочка говорит:

– Но он же даже не подключен!

– Дайте-ка я, – раздается чей-то голос, почему-то вдруг многократно усиленный. – Мой папа работал в мебельном магазине. По пятницам мы зажигали свечи, соблюдали шаббат. Даже когда я жила уже в доме Хиршфельда, я все еще думала, что так делают все. О том, что мы евреи, я узнала, только когда нас заставили нашивать желтые звезды, и я спросила фрау Коэн, зачем это.

Тут к микрофону подходит другая:

– О’кей, ладно. У меня есть дядя в Соединенных Штатах. Когда мне было тринадцать (мои родители тогда уже много лет как померли), фрау Коэн написала ему письмо, в котором спрашивала, не может ли он оплатить дорогу. Ну, то есть мне. Не может ли он найти там место, где я бы поселилась, кормить меня и все такое. В общем, вызволить меня из Гамбурга. Я попросила ее, чтобы она не писала, что ему придется меня кормить. Велела написать, что я сама найду себе пропитание. Дядя очень скоро нам ответил. «Здесь нынче трудные времена», – написал он.

Долгая пауза. Эстер закрывает глаза. Слышит, как чей-то голос говорит:

– Ну… он же не знал.

Иногда она видит девочек прямо здесь, над ее огородом. Они устало поднимаются по длинной многопролетной лестнице, младшие держатся за руки старших; потом они садятся на двадцатом этаже в большом квадратном зале – где-то в четверти мили над двором дома Эстер – и по очереди подходят к микрофону, а некоторые, сплетя пальцы на затылке, ложатся навзничь и слушают, как налетающий из гавани ветер гудит в выбитых окнах, что на сотню футов выше вершин деревьев.

Глядя в темноту двора, Эстер шепотом произносит их имена. Элен, Бела, Регина, Анита, Зита, Инга, Герда, Эльза, Мириам… Роберт сидит здесь же, рядом с ней.

– Расскажи мне о них, – говорит он.

– Что сейчас вспомнишь? Анита Вайсс шепелявила. У нее то и дело кончик языка между зубов попадал. Зите вечно волосы в глаза лезли. А у Регины волосы росли этаким мыском, выдававшимся на лоб. Другие девочки не любили ее, говорили, что она гадина, но я-то думаю, она просто очень боялась. Она не верила в возможность какого-то постоянства.

– А кто была твоей лучшей подругой?

– Мириам, – тихо отзывается Эстер. – Я любила ее. Она была старше меня. Тогда она была всего на пару лет младше, чем ты сейчас.

Роберт подает ей кружку чая. Проходит то ли минута, то ли час. Почему, удивляется Эстер, многие думают, что жизнь ведет нас сквозь время куда-то вперед? Откуда мы знаем? Может, мы движемся внутрь времени, к его сердцевине, к нашей собственной сердцевине? Ведь именно так чувствует Эстер, сидя на веранде дома в Джениве (штат Огайо) последним летом своей жизни; у нее такое ощущение, будто ее влечет по некоему пути, который ведет все глубже внутрь, в крошечное, спрятанное от всех королевство, конечное ее прибежище, которое все эти долгие годы ее ждало, таясь у нее же внутри.

Из Китая звонят родители Роберта: им нужен номер телефона какого-то адвоката; потом им нужно, чтобы Роберт отнес что-то на работу отцу. Планируют быть дома к пятому июля. Хотят знать, как полагает Роберт, не следует ли им поторопиться.

– Да нет, ничего страшного, – отвечает Роберт. – Я совсем не устал с ней сидеть. Временами это даже интересно, правда-правда!

Какое-то время он молчит, его мать на том конце тоже молчит и дышит.

– Но я не знаю, как долго еще я это выдержу.

В тот день ближе к вечеру он вытаскивает из глубины родительского гаража двухколесный велосипедный прицеп для перевозки ребенка. Закрепляет внутри прицепа сиденье, прилаживает устройство к велосипеду; вечером помогает Эстер сесть в прицеп, а потом катает ее в нем по их длинной улице.

Они едут медленно; он старается не заезжать туда, где оживленное движение, и в те места, где дорога идет вверх или под уклон. В тот вечер они ездят целый час; сумерки сменяются лунной ночью, они едут мимо ферм и предместий, едут по длинным дорогам плоской сельской местности северо-восточного Огайо, где за десять минут появляется, может быть, один автомобиль; у Эстер такое чувство, будто ее провезли уже через полмира – мерцающие рощи и водонапорные башни сменяются полями, похожими на огромные волнистые озера темноты. В отдалении, над озером Эри кораллового цвета башнями громоздятся грозовые тучи. Роберт с величайшей серьезностью изо всех сил жмет на педали, а Эстер чувствует, как ее сердце гонит по всему телу кровь.

– Тебе удобно, бабушка? – обернувшись, спрашивает запыхавшийся Роберт.

– Авáдэ![13] Ты даже не представляешь себе как! – откликается Эстер.

28 июля девочкам из дома Хиршфельда приходит наконец повестка. На конверте орел и свастика. Марки нет. Как будто повестка доставлена прямо из небесной канцелярии. Фрау Коэн созывает девочек, отменив данные им различные задания; они сидят, глядят на нее, пока она достает и надевает очки для чтения.

Вокруг дымятся развалины тысяч домов. Военнопленные грузят тела на повозки, а моряки в изнеможении спят, прильнув к зенитным пушкам. В огороде позади приюта бывший банковский менеджер рыхлит землю между рядами кочанов капусты.

На сборный пункт – школьный стадион рядом с «Централ-Отелем» – им приходится идти пешком. Там агент по депортации примет их по списку и сопроводит на станцию Людвигслуст{131}. Им выдают длинные, подробные перечни того, что следует взять с собой, – ночные рубашки, варежки, свечи, средства для ухода за обувью, очки… – и того, что брать не рекомендуется, – ковры, горшки с цветами, книги, спички. Инструктируют о том, как все это должно быть упаковано и надписано; каждая девочка получает свой депортационный номер.

Но куда? Куда? Куда? Регина Гольдшмидт первая выпаливает этот вопрос. Все девочки замирают, чтобы не пропустить ответ; некоторые держатся за сердце. Фрау Коэн перебирает листы бумаги.

– В Варшаву.

У Эстер перехватывает дыхание. У нее такое чувство, что, если сейчас закрыть глаза и снова открыть, увидишь, как сквозь очертания этого мира проглянет мир иной. Варшава! – сколько раз она представляла себе, как там живется Нэнси Шварценбергер! Перед мысленным взором проносятся почтовые открытки, которые показывала им фрау Розенбаум. Старый город. Вилянувский дворец{132}. Река Висла.

Весь день до вечера девочки собирают вещи. Эстер напрягает внимание: свечи, средства для ухода за обувью, ночная рубашка, учебник арифметики. Нижнее белье, свидетельство о рождении, нитки. Она думает о том, как Нэнси Шварценбергер пришивает пуговицы. Сколько лет теперь Нэнси? Как будет здорово, если удастся с ней встретиться!

Может, в Варшаве они будут жить попросторнее. Может, в аптеках там будут полные полки и аптекари в белых перчатках.

Auswanderung. Пути перелетных птиц.

В другом конце чердака девятилетняя Анелора Гольдшмидт осаждает Мириам вопросами: а там школа будет? А спортзал? А каких там можно будет держать животных? А в зоопарк ходить разрешат? Мириам уходит вниз, помогает Анелоре выбрать, что взять с собой из пожиток. Перед ужином девочки выносят свои чемоданы к двери, ставят рядком, чтобы утром их, со свисающими с ручек багажными бирками, на тележках перевезли на станцию отправления.

После общей молитвы Эстер и Мириам опять поднимаются на верхнюю площадку лестницы и, подняв люк, залезают на чердак. Ложатся рядом с большим белым шкафом. Чердачные балки на жаре потрескивают; между стропилами плетут паутину пауки.

– Хуже, чем здесь, в Варшаве быть не может, – говорит Эстер.

Мириам не отвечает.

– Что ты молчишь? Ты так не думаешь?

Мириам поворачивается на бок.

– Знаешь, Эстер, единственное, что я на сегодняшний день твердо усвоила, – говорит она, – так это что хуже может быть всегда.

Тем вечером, лежа рядом с подругой на чердаке, Эстер погружается в грезы, а в себя приходит, когда на дворе уже поздняя ночь. В окно не светит ни единый лучик. Кто-то, сгорбившись, пробирается через старую мебель к ней. Темная фигура останавливается перед кроватью, где спят девочки, нагибается, долго вглядывается. Хриплое дыхание. Щелканье коленей. Мириам спит.