Стена памяти (сборник) - Энтони Дорр

Вон! Heraus! Fort!.. Auswanderung…

Эстер строит себе настолько нормальную, простую и стабильную жизнь, насколько это возможно. Машину ей водить не разрешается, лекарства, как и прежде, вызывают частые расстройства желудка, а иногда ее охватывает дикий, липкий и давящий страх. Временами ноет запястье; все становится каким-то расплывчатым, и она всерьез раздумывает о том, что вдруг, мол, в том подвале, где была дощатая обшивка с дыркой от сучка, она так навсегда и осталась, там и умерла, а все то, что происходит с ней с тех пор, всего лишь видение, сон. Если это происходит ночью, она ищет рукой мужа, цепляется за него.

Вдруг ей приходит выписка из депортационного дела – что-то вроде накладной, сопровождавшей высылаемых девочек, – ее присылает миссис Розенбаум, по-прежнему живущая на барже в Нью-Джерси. Когда приходит этот документ, Эстер уже тридцать пять; он ждет, затаившись в почтовом ящике между квитанцией на квартплату и очередной рекламой. В первый конверт вложен второй, и, прежде чем вскрыть его, Эстер два дня медлит. К этому времени ей и так уже известно, что там будет сказано.

Она думает: ну, другие-то да, понятно куда попали, но, может быть, все же не Мириам? Как это можно, чтобы Мириам погибла! Мириам никогда не бывала во власти каких-либо иллюзий. В ней была сила – сила прагматизма. Может быть, уничтожению подверглись только обманутые? Но нет, конечно же, погибли все.

Сорок листов. На некоторых по несколько сот имен.

Найти 29 июля 1942 года было несложно. Двенадцать дат рождения, двенадцать девочек. Да, вот среди них и Мириам. Но и Эстер тоже.

Голос Роберта слабеет, как будто Эстер от него отстает, как будто он все еще катает ее за велосипедом в детском прицепчике, который отстегнулся, а мальчик, не замечая, продолжает жать на педали. Последнее, что слышит Эстер, сидя на веранде в этот последний день своей жизни, это голос Мириам. На дворе теперь всегда серо независимо от времени суток; Роберт присутствует лишь в виде какого-то тепла поблизости.

– Выйдя из города, мы оказались в лесу, – говорит голос Мириам. – Ну, лес так лес, пришлось идти через лес. Идем, идем, а дальше гора; полезли на гору, а с вершины смотрим, внизу туман, – ты меня слушаешь, Эстер? – стоит густой пеленой, а что за ним, не видно. Как испарения какие-то – то расползутся, то сжимаются и крутятся, ходят вихрями и волнами. Но иногда на миг в тумане открывается окошко, и тогда внизу, в долине я вижу тысячу палаток… может быть, десять тысяч, и внутри каждой горит фонарик, и все трепыхаются и хлопают на ветру. Целый город палаток, подсвеченных золотистым сиянием изнутри. Ну, то есть там, под покровом тумана.

Пауза. Потом:

– Ну… пойдем, что ли, Эстер. Кум шейм[15]. Пойдешь со мной? Со всеми нами.

Четвертого июля все окрестные леса гремят и трещат от взрывов петард и фейерверков.{135} У Эстер во дворе то же самое: заранее приколоченное к дереву огненное колесо расцвечивает ночь всеми цветами радуги.

Эстер сидит на веранде с одеялом на коленях и сонным, растерянным выражением лица. Когда Роберт спрашивает ее, хорошо ли ей, Эстер всякий раз отвечает, чуть помедлив. Его родители в этот момент находятся над Атлантикой, летят на высоте тридцати тысяч футов, а между ними кресла, на которых спят две маленькие девочки.

Огненное колесо выплевывает последний сноп искр. Вновь воцаряется темнота. Включив фонарик, Роберт нашаривает в ящике очередной фейерверк. В ветвях деревьев, вспыхивая, плавают светлячки.

– Ну что, бабушка, зарядим еще один? У нас их тонны.

Эстер не отвечает.

– Давай-ка вот этот забабахаем, который побольше.

Он подносит к фитилю зажигалку, фитиль сгорает, и в небо с воем и свистом взмывает ракета.

Эстер бросает взгляд вверх, где сквозь тысячу листьев, единым морем мельтешащих, проглядывает бесшумно распустившийся цветок из золотых искр. Что в этом цветке она, а что – остальной мир? Опрокинувшись навзничь, она валится на траву. С неба сыплются искры. Ее голову наполняет грохот и рев несущегося во весь опор паровоза.

Когда Эстер просыпается, уже глубокая ночь. Коленями чувствует песок на досках пола, ногтями вцепляется в подоконник. За окном плывут облака, проносятся мимо звезд.

Откуда-то снизу слышится голос маленькой девочки:

– Привет-привет…

Эстер ощупью движется к двери. В коридоре кромешная тьма. Возвращается старый страх, вздымается в груди, сжимает горло. Вот лестница, перила шатаются. Один марш, второй… На первом этаже света чуть больше, окно без занавесок, через него сочится сияние звезд.

Мебели нет. Со встроенных шкафов сорваны дверцы. Ей снова слышится голос, зовущий откуда-то извне. Эстер нашаривает дверь во двор. За дверью ветер из гавани и небо, в котором роятся микроскопические огоньки.

По пояс в зарослях чертополоха стоят одиннадцать девочек, их лица в темноте просто нечеткие белые пятна. Все босиком. Регина в своем рваненьком платьице. Она берет Эстер за руку и помогает ей преодолеть порог.

– А мы уж и заждались, – говорит Мириам, улыбаясь самой безмятежной улыбкой.

Эстер стоит, дышит. Ветер стихает. Все двенадцать, они стоят в чертополохе, и каждая бросает последний взгляд на пустой дом, сиротливо стынущий в ночи. Потом они все вместе идут по улице.

Роберт, теперь уже старшекурсник, опять дома: День благодарения. Пять дней каникул, семь дюймов снега и семь градусов мороза по Цельсию.{136} Только что прошел первый в этом сезоне снегопад, все ново и знакомо одновременно: голые деревья, обступающие родительский дом, и смешение запахов: талого снега, бензина и дров в гараже; и смущенные, непонимающие лица его четырехлетних сестренок, которые, выглянув из окна гостиной, впервые видят снег.

Отец на кухне режет морковку. Мать упаковывает девочек в очень похожие розовые комбинезончики. За окнами все или серое, или белое. Тихо бормочущее радио предсказывает опять метель. Двойняшки стоят неподвижно, ждут, пока мама наденет им на руки варежки.

Роберт выводит их наружу через гараж. Тучи роняют последние несколько снежинок. Девочки, взявшись за руки и угнув головенки, бредут по снегу, не всегда попадая в следы взрослого брата Роберта. Какой широкий двор! Какой белый! Останавливаются, стоят среди продолжающей падать с небес белизны. Потом девчонок охватывает ликование, они выбегают вперед брата, смеются, падают, катаются по снегу и вопят. Роберт, руки в карманы, вприскочку бежит за ними следом.

Через несколько минут девочки протискиваются между облетевшими ивами на левом краю двора и исчезают во дворе дома, в котором прежде жила Эстер. Теперь он пуст, у начала подъездной дорожки висит заснеженный плакат «Продается».

Каждое дерево, каждый столб забора – это свеча, огонек, освещающий воспоминания, и каждое из этих воспоминаний, проступающих сквозь снежную пелену, тянет за собой десятки других. Вон там кормушка для птиц, пытаясь подвесить которую Роберт сломал запястье; а вон там Эстер помогала ему хоронить попугайчика по имени Марблз. А вот секция крыши над гаражным окошком, на которую Роберт когда-то забрасывал футбольный мяч и ждал потом, когда он скатится по водосточному желобу. А на ветке той акации сидела белка, которую Роберт застрелил, а потом на лопате снес тельце в компостную кучу. Или вот: на том самом месте, где на снегу крест-накрест отпечатались следы сапожек его сестер, однажды летом он с бабушкиной помощью красил футболки, завязывая их узлом, чтобы получались фантастические узоры.

Девочки хватают снег, подбрасывают вверх и смотрят, как он искрится, сеясь на них и вокруг. Одна кричит: «И ты, и ты!» – бросается куда-то бегом и тут же падает на руки и колени. Роберт помогает ей подняться. Снег, попавший на ее разгоревшееся лицо, сразу тает.

– Ничего, бывает, – говорит ей Роберт.

Если взять земной шар в целом, думает Роберт, то каждый час на нем теряется бесконечное количество воспоминаний, – в могилах исчезают целые роскошные фолианты, битком ими набитые. Но за тот же самый час множество детей выходит из дому и осваивает территорию, совершенно новую, как им кажется. Сдвигая вдаль границу тьмы, они посыпают свой путь воспоминаниями, как хлебными крошками. Мир воссоздается заново.

За те пять дней, что Роберт пробудет дома, его сестренки выучат слова «камень», «тяжелый» и «снеговик». Запомнят запах снега и ощущение гладкого хода санок, на которых брат будет катать их по подъездной дорожке.

Мы возвращаемся в места, откуда вышли; возвращаем себе полузабытые переулки, проводим новые карандашные линии.

– Как быстро ты вырос, – говорит Роберту мать за завтраком, за обедом. – Ты только взгляни на себя.