Милый друг Натаниэл П. - Адель Уолдман

– Если коротко, она сказала, что я самый большой из живших когда-либо придурков, – Нейт провел ладонью по волосам и попытался легкомысленно улыбнуться: мол, что тут поделаешь? Вообще-то, сам факт того, как быстро все разрешилось, оставил его в некотором смятении.

Аурит склонила голову набок:

– Что ты сделал, Нейт?

– Ничего.

– Рассказывай все, как есть. Чем ты ее достал?

– Повторяю, я ничего такого не сделал. В том-то и проблема.

– Угу…

– Я даже не ответил на ее емейл.

– Ты извинился?

– Ты не видела, что она написала в ответ на мое молчание. После такого извиняться уже поздно.

Аурит покачала головой:

– Чудненько.

Нейт хотел пошутить – мол, на улицах Нью-Йорка его уже дожидается целая армия враждебно настроенных женщин во главе с Джулиет. Даже притворявшаяся другом Элайза оказалась наполовину во вражеском лагере. И вот теперь их ряды пополнила Ханна. Между тем противную сторону представлял один Нейт. От шутки он все-таки воздержался. Да и шутить, собственно, не хотелось. Каждый раз, когда он думал о Ханне, ему становилось не по себе. Поэтому Нейт предпочитал не думать.

– В письме Ханна старалась сдерживаться, – продолжала Аурит. – Но мне кажется, она очень расстроена. Откровенно говоря, я удивлена, что ты говоришь об этом так легко. – Она с любопытством посмотрела на него. – Вы ведь были вместе… сколько – месяцев пять или шесть, да?

– Пять, – пробормотал Нейт.

– И она ведь нравилась тебе. Даже очень.

Нейт поискал взглядом тарелку, которую уже унесли.

– Может быть, у нас с Грир все будет недолго, – неожиданно для себя сказал он. – Может быть…

Постелью закончилось уже первое свидание. Поскольку Грир весь вечер откровенно флиртовала, Нейта это не удивило. Сюрпризом стало то, что сразу после она расплакалась. Такая переменчивость, то, как легко и неосознанно произошел переход от вульгарной аффектации – к простодушной, смутила его, обеспокоила и странным образом восхитила. Он как будто стал свидетелем того, как змея сбрасывает кожу – гипнотическое зрелище. Магическая ночь… Утром Нейт уходил с таким чувством, будто прожил целую жизнь.

Когда он пришел, чтобы забрать ее на третье свидание – Грир воодушевляла его на старомодные рыцарские жесты, что было странно, сам он чувствовал, что приходит к ней исключительно ради постельных утех, – то застал еще не одетой для выхода. Растрепанной. С заплаканными глазами. Комбинированный удар – замечание от редактора; неприятность в автобусе, где какая-то толстуха обвинила Грир в том, что та толкнула ее; и разговор с сестрой – совершенно ее «уничтожил».

В первый момент ситуация вызвала неприятные ассоциации с Элайзой – та же бесконечная река слез. Нейт ощутил импульс уйти. Но не ушел. Даже желания такого не возникло. Самое яркое впечатление от той ночи оставил другой образ: блеск колечка на ее пупке, мигавшего в лунном свете в такт движениям ее тела…

Разгул затягивался.

Как оказалось, Нейт ошибался в природе ее интереса к нему. Ее привлек к нему отнюдь не «интеллектуальный багаж». Как сказала сама Грир, она ощутила некое могучее, «почти кинетическое», физическое притяжение. Такое откровение невероятным образом завело Нейта, совсем не привыкшего видеть себя источником эротических чар. А еще – он поверил ей. Грир умела описывать собственные эмоции. Сказанное ею идеально совпало с тем, что чувствовал он сам, – тем влечением, которое он лелеял задолго до того, как они сошлись.

Когда-то давно Нейт занес Грир в ту категорию людей, которые, за четыре года пребывания в колледже – Сары Лоуренс, Вассара, Галлатина или каком-то другом модном прогрессивном учреждении, где громогласно провозглашенная цель современной педагогики «учить думать» достигалась без привлечения реальных фактов, – собрали на удивление мало действительных знаний. Ее невежество, незнание вещей, имевших место в истории – знаменитых ограблений, расколов, голоданий, – было почти трогательным. В равной мере она не имела понятия о книгах и идеях, имевших, по общему мнению, всемирное значение. Но зато у Грир хватало собственных идей, самых разных! Просто коренились они в рамках узкого контекста поп-культуры и определенного направления женской литературы. Она твердо и искренне верила в свое превосходство над напыщенными ничтожествами и относилась к ним с непоколебимым презрением. Как и Нейт, Грир не была подделкой. В отличие от Элайзы, она не притворялась. Грир смотрела вам в лицо и говорила: «Правда? Вы спрашиваете, читала ли я «Войну и мир»? Вы действительно не знаете ответ?»

Как он и сказал Аурит, Грир была умна. Ее мозг не был обременен тем, без чего можно обойтись, но она обладала природным даром диалектического ведения спора, быстро отыскивала бреши в вашей логике и приводила контраргументы. Когда подводила диалектика, она прибегала к имеющемуся в ее распоряжении другому мощному инструменту: слезам. Использование этого риторического средства считалось вполне законным: слезы проходили под рубрикой искренности.

Грир не отличалась строгостью к себе и самокритичностью, но была пылкой и чуткой, в важных вопросах демонстрировала огромный запас эмоций. Как и ее произведения, Грир волновала, обвораживала, увлекала. То, что Нейт принимал за некоторую искусственность, оказалось театральностью, что совсем не одно и то же и что было неотъемлемой составляющей ее яркой и живой натуры. Прошло совсем немного времени, и он подпал под очарование ее разнообразных и зачастую странных интересов и увлечений: на этой неделе, к примеру, у нее вдруг просыпалась страсть к пиньятам или крошечным открыточкам, которые на прошлой удостоились всего лишь одного предложения.

Обратил Нейт внимание и на то, как реагируют на нее люди. Грир определенно обладала сильной харизмой, талантом рассказчика и безупречным вкусом, благодаря которому одевалась так же модно и эффектно, как и Элайза со своим шиком, но без суетливости и вычурности последней. Она уверенно чувствовала себя в обществе, щедро изливая внимание на самых стеснительных и неловких в любой группе. Как-то вечером Грир, аккомпанируя себе на гитаре, исполнила для него песню из репертуара Лиз Фэр[75]. Растрепанные волосы она наскоро собрала в «хвост», тонкая лямка топа сползла с плеча. Голос у нее был слабый, сырой, но до боли прелестный, и Нейт, наблюдая за ней, подумал, что никогда в жизни не видел ничего сексуальнее и трогательнее. Прелестная и жесткая, печальная и зажигательная – такой была Грир.

Что касается Нейта, то Грир считала его «интеллектуальное что-то там» чем-то скучным, своего рода мастурбаторным упражнением, и терпела с примерно той же снисходительностью, с какой он сносил то, что мысленно называл «ребяческим любованием собственного пупка», характеризовавшим всю ее работу. Такое отношение к писаниям друг друга нет-нет да и проскакивало в брошенных в запале – а стычки у них начались почти одновременно с тем, как отношения перешли на серьезный лад, – ремарках.

Гордясь своей честностью, Грир, строго говоря, отступала от правды. Она не столько изобретала что-то, сколько тасовала и перетряхивала факты, как цветные шарики в стеклянной вазе, вряд ли толком понимая, что делает. Говоря что-то, Грир искренне верила, что говорит правду, и этого ей было достаточно. Когда ее загоняли в угол, она обращалась к манипулированию и не испытывала при этом ни малейших угрызений совести. Вот так и получалось, что даже мелкий спор из-за того, что он опоздал или не сделал то, что, по ее мнению, должен был сделать – не взял, к примеру, трубку, когда она звонила, – разгорался в сражение. И тогда она предъявляла какие-то нелепые претензии, а он приходил в такую ярость из-за ее «лживости», «манипуляций» или «банальности», что считал себя вправе забыть о приличиях и такте. Однажды Нейт вслух произнес «ребяческое любование собственным пупком», и это задело ее сильнее, чем «дура» и «сука», которые тоже слетали с его языка. (Для Нейта, говоря откровенно, то были волнительные моменты, и грубые слова отзывались дрожью запретного удовольствия. Зная, что может разговаривать с женщиной таким языком и ему ничего за это не будет, что, в худшем случае, она крикнет в ответ: «Сам долбанный кусок дерьма», он чувствовал себя свободным от социальных ограничений.)

Удивительно, но из бурных схваток оба выходили пусть и со шрамами, но также и очистившись от негативных эмоций. В промежутках между перечислением ее преувеличенных изъянов и недостатков, обвинений в бесчестности и всем прочем, прорывалось всякое. Нейт говорил, например, что больше всего его раздражает, когда она, этим своим голосом, спрашивает: «Ты на меня злишься?» Грир не оставалась в долгу и называла с полсотни гадостей, которые делает он. Вот уж и впрямь придурок, каких поискать! Он находил сотни способов унизить как ее, так и женщин вообще. Запугивал, когда они спорили, да так, что доводил порой до слез. Нет, объясняла Грир, она не пыталась увильнуть, уйти от темы. Просто она расстроилась, и если бы он, видя ее слезы, остановился и послушал себя, им обоим от этого было бы только лучше. Нельзя сказать, чтоб Грир удавалось убедить его – ее феминизм нередко выглядел удобно непоследовательным (она использовала его выборочно, исключительно для оправдания себя и подкрепления своей точки зрения), – но опасаясь завести ее еще больше, он включал задний ход и умерял свой пыл. По завершении схватки Нейт неизменно и с облегчением убеждался, что Грир вовсе не такая бессовестная и глупая, какой он изображал ее в порыве злости. И, что предсказуемо, за каждой стычкой следовал жаркий секс. Секс был для них способом примирения. А потом наступал момент, когда Нейт понимал абсурдность предмета спора; злость просто заводила его. К этому времени и Грир – может быть, потому, что его жар передавался ей, – заводилась довольно легко.