За тридевять планет - Георгий Попов

— А где доказательства? — сказал он почти с вызовом.

Я бросил мимоходом, что доказательства тоже есть, вы, мол, скоро о них узнаете, и зашагал под навес, где стояли машины-самокаты.

К счастью, под навесом в это время никого не было.

Я облюбовал машину понадежнее и вытолкнул ее на площадку, довольно ровную и гладкую. Оставалось сесть за руль нажать на педали и — кати, куда вздумается.

И тут я опять дал маху. Водить подобные самокаты у меня не было сноровки, я жиманул до отказа и… чуть не вылетел из седла, то есть из-за руля. Мой «Запорожец», как я шутя назвал самокат, дал такого козла, только держись. А так как двор РТМ был невелик, то мне и пришлось довольно туго. Я носился, выделывая немыслимые кренделя.

Позже мальцы-огольцы объяснили, что сперва здесь пользуются ручными педалями. Вперед — назад, вперед — назад, — и «Запорожец» трогается с места.

Начальная скорость при таком способе движения не превышает десяти пятнадцати километров в час.

Лишь выехав на дорогу, водитель начинает нажимать и на ножные педали. Скорость при этом развивается до шестидесяти километров в час.

Я же нажал сразу на ножные… Настоящий конфуз!

Шишкин прервал политинформацию. Все высыпали во двор и стали произносить всякие членораздельные и нечленораздельные восклицания: «Эх-ма! Ну и ну! Ха-ха-ха!» Сосед и друг Семен и тот пришел в восторг. Сбив берет на затылок, он сказал:

— Нет, вы только посмотрите…

Помолчав немного, он добавил:

— Виртуоз!

И — еще минуту спустя, тем же тоном:

— Георгий Валентиныч, да его хоть сейчас в цирк! Он любого Олега Попова за пояс заткнет.

Все одобрительно зашумели. И никому не пришло в голову, что я могу своротить себе скулы, переломать ребра, ноги и руки, словом изрядно покалечиться. Очевидно, подобные случаи здесь весьма, весьма редки.

II

Первое время я катил, что называется, с ветерком.

Потом сбавил скорость и поехал медленнее. Иногда я сворачивал на обочину и выходил из машины. Не для того, чтобы отдохнуть, нет, — хотелось поглубже вникнуть в природу этой планеты.

Надо сказать, природа здесь та еще: луга, поля…

И какие луга, какие поля! Траву давно скосили и сено вывезли, и на лугах паслись черно-белые коровы. В одном месте среди коров я увидел лосиху. Она паслась как ни в чем не бывало.

— Эй, Максим! — крикнул я, сложив руки трубкой.

Максимом зовут нашего, земного пастуха. Я думал, и здесь пастух тоже Максим, как председатель — Иван Павлыч, а инженер — Георгий Валентиныч. Но нет, коровы здесь обходятся без пастуха. То есть пастух-то есть, но это радиопастух. Стоит какой-нибудь буренке переступить запретную черту, как из репродуктора, установленного в кустах, раздается зычный голос: — Куда ты, скаженная! А ну назад!

Дальше, возле озера Лебяжьего, паслись овцы.

Огромное стадо — голов восемьсот — девятьсот. На овец радио не действовало, поэтому охраняли их два пастуха, оба верхом на гнедых жеребчиках. Выйдя из машины, я приблизился к одному из них и… застыл от изумления. Это был Максим, самый настоящий Максим, только одет и обут он был по-здешнему.

Подъехав, он спрыгнул с лошади и, нарушая установленные здесь правила, протянул руку:

— Привет!

— Здорово, брат! — сказал я, не решаясь назвать пастуха Максимом.

Вообще-то я мало знал Максима (нашего, земного, разумеется) и рад был этому. Погожу минуту-другую и покачу дальше, подумал я. Но не тут-то было! Здешний Максим оказался человеком удивительно словоохотливым. Он стоял, держа под уздцы гнедого жеребчика, и говорил, говорил, говорил… Говорил не для того, чтобы что-то сказать, а для того, чтобы выговориться, освободить себя от скопившихся в часы одиночества слов.

— Птицы в стаи собираются, скоро на юг… А капитан летает… Вот так ходишь-бродишь или ездишь верхом, да вдруг и посмотришь в небо, в космическое пространство то есть. А вот и Иван Павлыч, легок на помине!

Я оглянулся, но кругом никого не было видно.

— Максим, здорово! Как там, порядок? — вдруг послышался голос Ивана Павлыча.

Я опять оглянулся и опять никого не увидел. Можно было подумать, что это наваждение, чертовщина какая-то, если бы рядом не было вполне живого, так сказать, натурального Максима. Вынув из нагрудного кармашка плоский, величиной со спичечный коробок передатчик, пастух дунул или плюнул на него, я не разобрал хорошенько, и тем же тоном сказал: — Порядок, Иван Павлыч!

— Волки больше не показывались? — опять послышался голос Ивана Павлыча.

— Не показывались, Иван Павлыч. Я их так шуганул, что они теперь и внукам своим закажут! — Максим опять подмигнул, как бы говоря: «Вот как мы с начальством!» — и заговорил о коровах, овцах, вообще об обстановке на пастбище.

Мне задерживаться больше не было смысла. Я помахал рукой и покатил дальше. «И на этой планете волки», — подумал я. Вообще-то этого надо было ожидать. Если есть овцы, должны быть и волки, как же иначе. И все же мне стало грустно. Очень грустно. Вот ведь совсем другая планета, и жизнь на ней достигла, кажется, высшей гармонии, а, поди ж ты, и здесь волки.

Но грусть-тоска владела мною недолго. Березовые рощи (их здесь зовут колками) вдруг расступились, и передо мною открылось обширное пространство, именуемое степью. Если луга и леса были еще зеленые, то степь вся подернулась чистым золотом. Солнце поднялось высоко, и это золото, волнуемое ветром, казалось, плещется словно в чаше.

Я вылез из машины. Чистое золото оказалось пшеницей, вернее, пшеница чистым золотом. Пройдя к меже, я наклонился и сорвал колосок. Он был длиной с четверть и толщиной с мой большой палец. Памятуя о том, что я должен не только наблюдать, но и изучать, и основательно изучать, я вынул из кармана носовой платок, расстелил его на земле и, растерев колос, пересчитал зерна. Их оказалось пятьсот сорок семь.

Горожанам эта цифра ничего не говорит. Когда они едят хлеб, то вовсе и не думают о том, сколько зерен в одном колосе. Я же, деревенский житель, прямо скажу, пришел в восторг. Ведь у нас в каждом колосе всего-навсего двадцать, очень редко — тридцать зерен.

А здесь… С ума можно сойти! Я произвел арифметические подсчеты, но цифра получилась настолько внушительная, что я не решился произнести ее вслух даже для самого себя.

Потом я хотел сделать кое-какие обмеры, но, увы, сантиметровой ленты со мной не оказалось. Пришлось прибегнуть к сравнительному методу. Пшеница здесь невысокая, почти карликовая, ее высота примерно шестьдесят сантиметров, колос же составляет третью часть растения и очень устойчив. У нас только пустой колос кверху голову тянет. Здесь и полные колосья держатся прямо, я бы сказал, с достоинством. Я прошел шагов тридцать или сорок в глубь массива и не встретил колоса, который бы смотрел вниз.