Моя дорогая Ада - Кристиан Беркель

не знала, как здесь все устроено, кто ходит на работу, кто зарабатывает деньги на жизнь, но, по ощущениям, все было хорошо, иначе и правильно.

Похоже, на этот раз вещество сработало, меня охватила глубокая безмятежность. Я опустилась в объятия Оле, который теперь сидел у меня за спиной на моем стуле.

Наконец я оказалась дома. Об остальном думать не нужно. Не здесь. Не сейчас. Завтра.

Но ближе к вечеру мне показалось, что правильнее будет вернуться домой. Следует ожидать немалого ущерба, но в нашей семье нет почти ничего столь же постоянного, как сдерживаемые чувства в поисках подходящего вентиля. Наверное, отец уже поднял на уши пожарных, полицию и все больницы и часами кружил по городу, пытаясь меня отыскать. За последние двадцать четыре часа я неплохо научилась быть мишенью.

Карнавал животных

Тем сильнее было мое удивление, когда я осторожно вошла в родительский дом и меня встретили лишь тревожным молчанием. Со мной обращались вежливо, вообще не упоминали о случившемся и не интересовались выпавшими из семейной жизни двадцатью пятью часами. Будто из нашей реальности что-то вырвали, и возможно, этим чем-то была я сама. Я решила сохранять спокойствие. Оле дал мне с собой немного дури, чтобы легче пережить разлуку и первые домашние трудности. Мы не договаривались о следующей встрече – еще одна особенность моей новой жизни. Я решила не унижаться перед новыми друзьями и не думать о потере. Я приму бой любой ценой, будь то моя гибель или куда более пугающая утрата всех финансовых ресурсов.

Через два дня родители снова ждали друзей, и я решила подсластить вечер несколькими аккуратными затяжками из любовно свернутой Оле волшебной самокрутки, не осознавая, какие поразительные открытия меня ждут.

– Черт подери, конечно, – сказал дядя Ахим и обхватил меня за талию, словно собирался пригласить на танец. Я ухмыльнулась ему обкуренными глазами. Этот косяк оказался лучше любой шапки-невидимки, и, пока я отрешенно раздумывала, кто, зачем и в какой сказке или легенде носил шапку-невидимку, я заметила ревнивый взгляд тети Аннелизы и смущенно хихикнула. Сегодня я точно не исполню роль Румпельштильцхена[35], пусть от гнева лопается кто-нибудь другой, я же буду парить над всеми и украдкой радоваться предстоящему веселью. Я не знала, сколько Оле положил в тот косяк, но результат оказался грандиозным: словно все мы были персонажами фильма, снятого с моей точки зрения – возможно, немного утрированно, зато эффектно.

– Смех, – начал отец, когда были наполнены все бокалы и выкурены первые сигареты. – Смех – мгновенная анестезия сердца.

И тут, к моему изумлению, он вдруг моментально превратился во льва. Я огляделась. Все члены компании стали животными. Моя мать – лебедем, дядя Ахим – глухарем, тетя Аннелиза – курицей, дядя Герхард – ослом, тетя Гертруда – кукушкой, дядя Вольфи – аквариумной рыбкой, дядя Шорш – павлином, а пастор Краевский – черепахой. Я прикрыла рот рукой и громко рассмеялась. Все возмущенно обернулись.

– Тсс, – сказал глухарь.

– Тсс, – вторила ему курица.

Я посмотрела на католическую черепаху и послушно перекрестилась. Она осторожно высунула голову из панциря, сделала глоток из бокала и блаженно застонала.

– Гевюрцтраминер.

– Прошу прощения, господин пастор, но это рислинг.

Черепаха обиженно спряталась обратно в панцирь.

– Вот это да! Дети, только послушайте эту чудесную фразу, смех – анестезия сердца, – сказала лебедь-мать.

– Мгновенная анестезия, – уточнил отец-лев.

– Да-да, конечно, мгновенная, как иначе? Я и сказала, мгновееееннааая анестезия сердца.

– Нет, – ответил лев и покачал гривой. Я подумала о его лысине и снова громко прыснула под строгим взглядом глухаря-Ахима.

– На самом деле… – начала кукушка.

– Да, Гертруда, – сказал осел, посмотрел на кукушку и запихнул в широко распахнутую пасть два бутерброда за раз.

– Это цитата из эссе Анри Бергсона «Смех», – пояснил лев.

– «On vient d’en rire, alors qu’ on devrait en pleurer»[36], – добавила лебедь.

– Что? – раздраженно переспросил лев.

– Люди смеялись, хотя следовало плакать: Мюссе, – сказала лебедь.

Глухарь и курица удивленно завертели шеями.

– Мускат? – спросила черепаха. Господин пастор успел задремать.

– Мюссе, господин пастор, Мюссе, – сказала лебедь.

– Ах да. – Обиженная черепаха снова спряталась в панцирь.

К моему удовольствию, теперь они все начали менять цвета. Оле и правда дал мне нечто необыкновенное. Интересно, что будет, если подсунуть им немного этой дряни в портсигар? Может, тогда они хоть действительно посмеются, чем просто об этом болтать. Я снова расхохоталась.

– Тссссс, тссссс, тссссс…

– Ада смеется, как пьяная муха, – сказал павлин.

– Тссссс, тссссс, тссссс…

– Но совершенно очаровательная муха, – заметила аквариумная рыбка-Вольфи и нервно схватила ртом воздух.

– Возможно, уже достаточно, – вмешался глухарь-Ахим с дрожащим двойным подбородком.

– Спасибо, Ахим, – сказал лев. – Давайте перейдем к делу. – Он повернулся к лебедю: – Если постоянно перебивают. Легко потерять нить беседы. Итак…

Карнавал животных мгновенно стих. Все внимательно повернули головы ко льву.

– Что вообще имеет в виду Бергсон?

Животные задумчиво склонили головы.

– Вы все знаете примеры из многочисленных комедий, – продолжил лев. – Или из старых немых фильмов…

– Немых фильмов… – со вздохом выдавила лебедь.

– Сала, пожалуйста…

– Простите, господин доктор.

Животные рассмеялись.

– Мы смеемся над человеком, поскользнувшимся на банановой кожуре, только если не знаем его лично – в отличие от близких, нам на него плевать. Мы наблюдаем этот невольный казус, узнаем в ситуации самих себя, понимаем механику неудачи… и смеемся. Познавательный процесс.

– Браво, – сказал глухарь. – Это сильно.

– Очень сильно, – согласилась его преданная курица.

– Мгновенная анестезия сердца предполагает дистанцию, – продолжил лев, скромно отмахнувшись. – Близость сковывает наш разум и доводит до слез.

Лев посмотрел на меня.

– Должна сказать, увлекательно, – признала лебедь, гордо глядя на своего льва.

В новом доме я тоже заняла подвальную комнату, и потому никто не заметил, когда той же ночью я выбралась через маленькое окошко на лужайку и вернулась к новой семье, вернулась на Виландштрассе.

По-прежнему немного ошалевшая от косяка Оле и искаженных лиц друзей, я проскользнула в его постель, пока он набивал какой-то деревянный прибор табаком и наркотиками.

– Что это? – нервно хихикнула я.

– Чиллум.

– Никогда не слышала.

– Затянись.

Он протянул мне деревяшку, украшенную замысловато вырезанными фигурами. Мундштук был обтянут цветной шелковой тканью.

Я затянулась. Эффект оказался куда более впечатляющим, чем от косяка. Все завертелось. Я осторожно откинулась на подушки, пока пальцы Оле легонько барабанили по моему животу. Едва он ко мне прикоснулся, я начала таять. Его тело было как музыка. Он отличается от большинства мужчин, он женственнее, подумала я, чувствуя, как он проникает внутрь. На заднем плане играла музыка, которую я никогда не слышала прежде.

– Что это? –