Моя дорогая Ада - Кристиан Беркель

href="ch2.xhtml#id6" class="a">[34]. Историю расставания. Передо мной возникло лицо Франца. Я ничего не могла поделать. Я не понимала, что со мной творится. Оле попытался меня обнять, погладил по волосам, взял за руку. Я оттолкнула его, рыдая навзрыд. Музыка волнами неслась на меня со сцены. Все вокруг пришло в движение, все кричали и танцевали, мы восторженно дергались, мы чувствовали свободу, мы были будущим и больше не нуждались ни в ком другом.

Я взяла Оле за руку. Отовсюду слышались вопли. Девушка в ряду перед нами сняла трусики и победоносно замахала ими над головой. В наших кумиров летела обувь и одежда. Фанаты вновь и вновь прорывались через полицейскую блокаду и забирались на сцену, пока их не прогоняли резиновыми дубинками.

– Смотри!

Оле диким жестом показал на сцену. Из глубины вырвалась тень, прыгнула на спину Мику и залезла на него, как наездник. Мик попытался скинуть нападающего танцевальным разворотом. Мик упал на колени, снова поднялся и отшвырнул фаната, как надоедливого ковбоя. Но тому удалось сорвать с Мика куртку – или Мик скинул ее, пытаясь освободиться? Он повернулся к своим музыкантам, помахал рукой, и все убежали со сцены. Просто ушли. Сцена опустела. Что произошло? Крики стихли. Все начали недоуменно озираться. К микрофону подошел невысокий мужчина.

– Концерт окончен. Идите домой.

– У него куртка Мика, – прошептал Оле. – Куртка Мика.

Свет погас. Его просто выключили. Они с ума сошли? Я ничего не видела. Из встревоженного бормотания вырывались резкие крики. На нас нацелили водометы. Они хотели нас прикончить, сбить со скамеек. Со сцены полетели первые брызги. Несколько человек рядом со мной оторвали от скамеек деревянные доски и швырнули в приближающихся полицейских, которые избивали всех на своем пути. Где-то наверху разъяренные зрители сгибали фонари, как лакричные палочки. На сцену летели бутылки, разорванные выпуски «Браво» кружили в воздухе, как горящее конфетти. Прежде чем я успела вымолвить хоть слово, Оле схватил меня за руку и потащил за собой.

– Пошли отсюда, пока не началась паника.

Спотыкаясь, я поднималась за ним по ступеням к выходу, меня толкали и пихали, но я не боялась, мне было хорошо, я впервые ощущала себя живой, живой и способной чувствовать.

Мы переулками вернулись к метро. Слева и справа в окна домов летели камни, и там сразу гас свет. Вест-Энд укрыли темные тени, словно район оказался на грани крупного военного вторжения.

Мы прыгнули в метро, сделали пересадку на Весткройц. Незадолго до Халензее в соседнем вагоне разбили окна и распороли сиденья. Кто-то дернул стоп-кран. Все выскочили из вагона. Некоторые начали драться. Пока мы пытались найти укрытие, завыли сирены. Мы побежали вверх по лестнице и уже собирались выпрыгнуть на Курфюрстендамм, когда на тротуар въехали первые полицейские машины. Из них выскочили люди в форме с резиновыми дубинками. Двоих сбили с ног. Не оборачиваясь, мы со всех ног побежали через площадь, свернули направо, на Вестфалише, и продолжали бежать, пока звуки не стихли.

Тяжело дыша, мы остановились, сползли на тротуар, прислонившись к стене, и впились друг в друга влажными от пота губами.

Мы молча шли сквозь ночь.

На улице Виландштрассе Оле, не отпуская меня, вытащил левой рукой ключ из кармана брюк. Дверь медленно открылась и снова захлопнулась у нас за спиной. Мы прокрались по лестнице на третий этаж и проскользнули в приоткрытую дверь.

Его комнатушка была небольшой. Весь пол завален пластинками: «The Rolling Stones», «The Beatles», «The Doors», «The Beach Boys», «The Kinks» и несколько совершенно неизвестных мне групп, «The Velvet Underground», «The Who», «The Byrds». Среди них валялись шмотки, несколько трубок, табачные крошки, папиросная бумага – безумный бардак, нечто совершенно иное, чем аккуратно разложенные сокровища в моей комнате, которая, как и я сама, все еще находилась под наблюдением родителей.

– Хочешь еще покурить?

– Я… Честно говоря, я ничего не почувствовала.

– В первый раз всегда так.

Он улыбнулся.

– Ты хочешь?

– Если хочешь ты.

– Не стоит. Я думала просто… Зайти.

Я легла в его объятия и мгновенно уснула.

Когда я проснулась, было уже светло. Оле ушел. Я испуганно вскочила. Выглянула в окно и увидела пустой внутренний двор. Несколько велосипедов, и все. Слегка покачиваясь, я вышла в коридор. Позади слева звучали голоса. На мне была свободная рубашка Оле и толстые шерстяные носки. Я понятия не имела, как это все оказалось на мне. Голова гудела, и до меня дошло – во Фронау высится целая гора проблем, и в нынешнем состоянии мне с ними никак не справиться. Темный коридор привел в просторную кухню. Я осторожно просунула внутрь голову.

– Привет.

Там сидели парни и девушки моего возраста. Некоторые были голыми сверху, другие – снизу.

– Кофе?

– Угу.

Я кивнула, мне сразу стало ясно: длинные предложения в данном контексте неуместны. В нос ударил тяжелый смолистый запах вчерашнего вечера. Меня обняла сзади чья-то рука. Оле. Мы поцеловались, словно жили так уже целую вечность. Он принялся указывать на лица.

– Марейке, Андреа, Миша, Таня, Хотте, Керстин, а это Ада.

Мы кивнули друг другу. По кругу пошел косяк. Тоже компания, подумала я и хихикнула, представив, как Вольфганг Доймер, Ахим и Аннелиза Памптов, Шорш, Бушацкие и пастор Краевский сидят полуголые у нас за столом в гостиной, передают по кругу косяк и обсуждают концепцию свободы Канта, а на заднем плане игла царапает старую запись Девятой симфонии Бетховена в исполнении Берлинского филармонического оркестра под дирижированием Фуртвенглера.

Оле в тишине подвел меня к последнему свободному стулу и принялся возиться в холодильнике. Косяк продолжал ходить по кругу. От первой затяжки у меня закружилась голова. Закашлявшись, я выпустила дым и со смехом разогнала его рукой. Девушка по имени Таня засмеялась, и я передала самокрутку дальше. Миша со знанием дела осмотрел тлеющую сторону. Видимо, я сделала что-то не так. Мне показалось, он сдержался от укоризненного замечания. Вместо этого он послюнил средний палец и осторожно провел им по задней части косяка. Потом сделал две-три короткие затяжки, повернул цилиндр против света, кивнул и, удовлетворенный, передал его дальше.

Оле разбил на сковородку несколько яиц. Тихое шипение смешалось с приглушенными ударами. Хотте, парень с длинным узким лицом, в круглых очках и с окладистой бородой, стучал по маленькой двойной конге, зажатой между голых ног. Оле намазал маслом кусок хлеба, положил два ломтика сыра, добавил сверху два жареных яйца и поставил передо мной тарелку. Я не могла вспомнить, чтобы отец хоть раз жарил для матери яйца и тем более подавал к столу. Я пока