Иду над океаном - Павел Халов

Она поняла сейчас Барышева — странного человека с неба. Он и Москву воспринимал как единое целое, большое — такой, какая она есть на самом деле, а не такой, где жила она, Светлана. Светлана вспомнила и бабушку. И стало горячо щекам. И она приложила к лицу ледяные пальцы. Потом сказала:

— Отец… — перевела дыхание и повторила: — Отец! На, прочти.

Отец медленно прочел письмо Барышева. И молча поднял на нее взгляд.

— Отец. Возьми меня с собой? А? Ты можешь взять меня с собой?

— Ты знаешь, зачем он приходил? — спросила Стеша, едва за полковником закрылась дверь.

— Он хотел узнать, все ли у нас в норме, — ответил Курашев. — Это естественно.

Но Стеша подумала, что муж не прав. С первого взгляда на Поплавского она почуяла, какое сложное чувство владело командиром. Да, он хотел удостовериться, как выглядит его командир звена: не каждый день летчики покидают машины над океаном, да и не всякому летчику выпадает такое за всю службу. Дело даже не в том, что полковник сам, властью, данной ему долгом и званием, посылал ее мужа на то задание. За годы своего замужества Стеша усвоила как непреложную истину, что людям, которым он подчинен, естественно распоряжаться его судьбой и жизнью. И она знала, что офицеры-летчики относятся к такому положению вещей сознательно и трезво. Конечно, каждый выполнит до конца свой долг. А как же иначе?.. Она рассуждала таким образом, укладывая ребятишек спать, готовя ужин, заваривая чай, как любил Курашев, и все время помнила выражение его лица там, на речке, помнила, что он сидит в комнате, положив свои сильные руки на стол.

Она принялась стелить постель, откровенно и счастливо думая о том, что принесет ночь им обоим. Потом они пили на кухне чай. И она, изредка поднимая глаза над чашкой, видела его против себя. И вдруг она решила, что теперь скажет ему то, чего никогда не говорила прежде.

— Костя, — сказала она, — Костя, я хочу, чтобы ты знал. — Голос ее даже чуть сел от волнения и трепета. — Я хочу, чтобы ты знал. Я счастлива. Нет, не потому, что мы ездили. Не из-за сегодня. Я давно счастлива с тобой. Я иногда думаю, что бы со мной было, если бы я тебя не встретила… Ты только сейчас ничего не говори и не двигайся. Пей чай.

Потом, когда Курашев стал раздеваться, стекла в окнах дрогнули, над поселком шли истребители. Курашев по звуку мог определить, какие летят машины, режим их полета. Он понял: идут Яки, идут к океану — он тоже много раз ходил этим маршрутом… И он отметил это так спокойно, точно к нему никакого отношения самолеты не имели. Следом, с интервалом, может быть, в минуту, — Курашев в это время снимал сапоги, — прошел и еще один Як. Курашев замер, пока он проходил здесь, над ним, и нечаянно встретился глазами с женой.

— Костя, — сказала она, — я знаю, почему приходил Поплавский. По-моему, ты очень нужен ему…

В эту секунду Курашев вдруг и сам понял это с такой четкостью, точно все происходило снова. Он опять увидел полковника за столом, увидел, как он надевает фуражку, увидел почему-то спину полковника, когда он, прихрамывая, уходил по коридору, слышал размеренный стук его сапог на лестнице. И все встало на свое место, отозвался в самом сердце уже затихающий, переходящий в свист звук двигателей Яков. Кровь отлила от сердца. Он не отнял рук от сапога, а стал его натягивать. Потом он стал надевать рубаху, галстук, тужурку и все быстрей и быстрей, и руки у него дрожали от волнения. Он не видел, что Стеша ушла готовить ему вещи, как это делала всегда.

Курашев торопился, торопилась Стеша, стараясь делать все так, как прежде, чтобы он не заметил, как страшно ей отпускать его сейчас, он имел полное право не идти. Ведь он мог и не вернуться. Потом она поняла, что ищет «тревожный» чемоданчик, но его не было, и она в изнеможении опустилась на стул и сама не заметила, что плачет. Плачет от неизбежности того, что сейчас происходит. Она не могла смолчать и не могла приберечь даже часть этой ночи, чтобы сказать все ему уже после того, как истребители вернутся. В ней росло ощущение, что если бы она не сказала ему это сразу, что-то бы в их отношениях померкло, что-то бы испортилось, сделалось непоправимо мелким.

— Что? Что ты плачешь?

Голос его зазвенел.

— Я не могу найти чемоданчика, — ответила она.

— Да он же в эскадрилье. Там он остался.

— Не возьмешь же ты хозяйственную сумку…

— Возьму! И не плачь… Это ненадолго. Это не может быть надолго…

Когда он ушел, она так и осталась сидеть на стуле посередине комнаты. Взревел мотоцикл, лязгнула пустая коляска. Потом он дал обороты двигателю, уже не боясь, что потревожит соседей.

Поплавский не сразу понял, кто этот высокий сутулый капитан с хозяйственной сумкой в руках, он даже хотел сделать начальнику штаба замечание, но тут узнал Курашева.

— Это ты, Курашев? — словно не видел его недавно, сказал он и устало улыбнулся. Он помолчал, разглядывая офицера, и добавил: — Твои товарищи летят туда же почти, куда ходил ты. Пятьсот десятый и пятьсот двадцать второй.

Полковник говорил однотонно, с расстановкой, точно говорил про себя:

— Они ребята настоящие. И ты, Курашев, спокойно можешь остаться здесь на КП.

Истребители уходили вверх. При разбеге они прорезали гигантское поле аэродрома ослепительными раскаленными струями газа. И когда они на своих косых и коротких крыльях уносили в небо огни, аэродром содрогался еще долго и потом затихал. Веял холодный, точно от сквозняка, ветер, словно аэродром находился где-то высоко-высоко на громадном плато, и там, где плато это обрывалось, там уже было только небо, а где-то далеко-далеко внизу грудился северный город, ползли реки, дымилось побережье. И казалось, что если подойти к краю аэродрома, то угластые тысячетонные глыбы прибрежных скал покажутся отсюда мелкими камушками. И небо над головой было черным.

Генерал Волков часто бывал на аэродромах, но этот аэродром — один из самых северных в округе — волновал его как-то особенно. И воспоминания, и то, что происходило сейчас, и разговор Поплавского с Курашевым переплетались в его сознании, и были секунды, когда он как-то очень реально ощущал себя молодым. Это было странно: он вспоминал и ощущал себя молодым не в прошлом, а именно сейчас…

Ему вспомнилось, как после возвращения из-за границы он много времени отдавал девочкам — Ольге и Наташе. Правда, больше уже Наташке…

Вспомнив о детях, Волков расстроился, ему припомнился полный горя и тоски взгляд Ольги, когда она была еще маленькой — лет восьми. Он возился с трехлетней Наташкой, подкидывал ее, тормошил — «летчицей будешь!» Ольга звала, звала его и не дозвалась. Он сам вдруг повернулся и увидел ее, маленькую, голенастую, худенькую, со взрослой серьезной тоской в глазах.

— Это ты мне говорил, — сказала она с отчаянием и негодованием. — Мне говорил. Я же все помню!

Она повернулась и ушла — не убежала, а ушла. И Волков был настолько ошеломлен, что не вернул ее, не догнал тут же, а надо было сделать это. «Может быть, отсюда все и пошло?» — подумал он.

Жили они тогда замечательно. Много бывало у них интересных людей. Волков, консультируя съемки фильма о перехватчиках, общался с режиссером, изысканно свойским и очень эрудированным человеком.

Поначалу режиссер относился к Волкову несколько необычно, называл его генералом свободно, однако держал между Волковым и собой прозрачную, но непроницаемую стену. И в один прекрасный момент на съемках, которые велись на аэродроме, генерал вдруг догадался, что многого чисто человеческого не знает этот режиссер, а его эрудиция, мягко говоря, не так уж и безгранична и производит такое впечатление оттого, что режиссер умеет пользоваться неопределенными местоимениями «как-то», «где-то» в сочетаниях со словами «ощущение», «я думаю», «здесь надо сыграть так». Его замечания выглядели, на первый взгляд, тонко, мудро. Услышишь впервые и оробеешь. «Я где-то ощущаю, что это надо сыграть как-то так», — и при этом неопределенный, пластичный жест рукой — по-мужски сильной и красивой. И вот там, на съемках, он понял вдруг, что за этими словами у режиссера стоит обыкновенная беспомощность. От сердца отлегло. Волков стал работать со съемочной группой с удовольствием. Это почувствовал и режиссер, и все, в конце концов, встало на свои, как считал Волков, места, и режиссер начал относиться к нему даже с большим, нежели было нужно для фильма и для отношений между ними, почтением. А генерал даже был некоторое время слегка влюблен в актрису, снимавшуюся в главной роли.

Однажды он засиделся в штабе поздно. Вдруг позвонила она и сказала капризным и в то же время решительным тоном:

— Михаил Иванович, закончились съемки. Я тут задержалась, уже страшно поздно, нет ни одной машины, и я не могу взять такси… Не пришлете ли за мной?

После долгого пребывания в накуренной атмосфере штаба, после трудных тяжелых разговоров о деле голос этот ему показался голосом из иного мира. Он ответил: