Сомерсет Моэм - Александр Ливергант

Слова «кропотливый», «добросовестный», «добиваться», «прикладывать усилия», «заставлять себя» встречаются в моэмовских беседах о литературном труде, в его эссе и очерках очень часто — их можно было бы опубликовать под шаблонной рубрикой «Сделай себя сам». «Сделай себя сам» — это в известном смысле литературный девиз писателя, все его рекомендации молодым — и не молодым — авторам, по существу, сводятся к этому; ремесло Моэм всегда ставил выше творческого поиска. «Я всегда считал необходимым заставлять себя писать, — говорил Моэм Гэрсону Кэнину. — Идеальному писателю приходится заставлять себя не писать. Я же, за неимением ничего более увлекательного в жизни, всегда подбивал себя писать, развивать свои способности… Я постоянно себя удивляю. Удивлять себя очень важно. Общих правил для сочинения книг, как и для занятия любовью, не существует; то, что подходит одному, не подходит другому. Каждый должен искать свой путь…»

Моэм наставляет на путь истинный юных Годфри Уинна и Робина, Кэнина. Своим же именитым гостям он, разумеется, нотаций не читает, однако недоволен многими. Одни раздражают его, трудоголика, бездельем, другие — беспробудным пьянством, третьи — бесцеремонностью. Главная же беда гостей «Мавританки» состоит в том, что их, увы, слишком много; каждый по отдельности хорош, а вот вместе взятые… «Бывают гости, которые никогда не закрывают за собой дверь и никогда не выключают свет, когда выходят из комнаты, — пишет Моэм в очерке, посвященном гостям. — Бывают гости, которые после обеда ложатся вздремнуть, не удосужившись снять грязные ботинки, и после их отъезда приходится отмывать спинку кровати. Бывают гости, которые курят в постели и прожигают дыры в простынях. Бывают гости, которые сидят на диете, и им приходится готовить специальную пищу, а бывают и такие, которые ждут, пока их бокал будет наполнен выдержанным бордо, а потом говорят: „Спасибо, что-то сегодня вина не хочется“. Бывают гости, которые никогда не ставят книгу на место, некоторые же снимают с полки том из собрания сочинений и его благополучно зачитывают. Бывают гости, которые перед отъездом берут у вас в долг и деньги не возвращают». Однако главный недостаток гостей (без которых, впрочем, Моэм обойтись не мог) состоит в том, что они — вольно или невольно — мешают хозяину виллы работать. «Они приезжают отдохнуть и сменить обстановку, — жалуется уже сильно постаревший писатель одному знакомому, — и, естественно, хотят, чтобы их развлекали. Они не понимают, что вилла — мое рабочее место и что они нарушают мой образ жизни. Им невдомек, что писатель пишет не только когда сидит за своим письменным столом, он пишет весь день, даже если не водит пером по бумаге. От этих гостей одна суета».

Иными словами, гости, даже близкие друзья и родственники, мешают если не жить, то уж точно творить. Вот и судите после этих двух монологов, гостеприимный Моэм хозяин или нет. Тот самый Моэм, который выговаривал Сайри зато, что та берет с гостей деньги за выстиранное постельное белье.

Случалось, что гостеприимный хозяин, разобидевшись, даже позволял себе избавляться от нежелательных гостей. Когда писатель Патрик Ли-Фермер, который в свое время учился с Моэмом в Кентербери, в Королевской школе, заявил однажды за ужином, что в школе заикались «не только ученики, но и герольды», Моэм промолчал, однако, дождавшись конца трапезы, протянул незадачливому Ли-Фермеру руку и как ни в чем не бывало сказал: «Должен с вами проститься, так как за завтраком вас уже не увижу». Когда американский приятель Моэма Патрик О’Хиггинз отправился вечером в близлежащий бордель и заявился на виллу лишь под утро, Моэм объясняться с ним не стал, но перед обедом подозвал секретаря и распорядился (дело было уже после войны): «Сегодня приезжают Сазерленды и комната Патрика мне понадобится». Вообще, надо сказать, что насчет многих своих гостей Моэм, отлично разбиравшийся в людях и иллюзий по поводу большей части человечества не питавший, никогда особо не обольщался. «Очень многим моим гостям „Мавританка“ на самом деле не нравится, — с грустью признался он как-то Гэрсону Кэнину. — Подолгу живут у меня, расхваливают мой дом, а потом возвращаются в Лондон и его поносят…»

Больше же всего из живущих на вилле он, пожалуй, недоволен, хотя старается это не демонстрировать — на людях, во всяком случае, — самым близким ему человеком — Джералдом Хэкстоном. После стольких лет самых тесных отношений Моэм словно прозревает: Хэкстон ему по-прежнему нужен, а вот он Хэкстону — нет. Не об этом ли щемящие поэтические строки из «Записных книжек» Моэма?

Я не могу смириться, что тебя теряю,Что жизни нашей наступил конец.Я чувствую: в твоем распутном сердцеНет больше нежности и нет любви ко мне.

Поэзия, прямо скажем, не самого высокого полета, но то, что Моэм тяжело переживает черствость, равнодушие друга, нельзя не заметить.

Взаимных претензий у «хозяина и работника» с каждым днем становится все больше. Хэкстон идет вразнос. Буянит, развратничает, беспробудно пьет, иногда пропадает в сомнительных притонах и игорных домах целыми неделями, проигрывает тысячи. А когда выигрывает — безудержно веселится, поит и «гуляет», не считая денег, гостей «Мавританки». Он недоволен, что Моэм не оплачивает его долги, и своего недовольства не скрывает: злится, поносит, порой прилюдно, своего работодателя и любовника. Вообще, ведет себя с ним вызывающе, развязно, позволяет себе малоприличные шутки, намекая на интимность их отношений. Кто-то из гостей вспоминал, как однажды Моэм, выйдя к столу, сказал, как всегда заикаясь: «Я только что п-п-принял оч-ч-чень горяч-ч-чую ванну». — «И не мастурбировал?» — поинтересовался Хэкстон.

Поведение Хэкстона понять можно. Он пьет и куражится во многом потому, что ему надоело мириться с ролью прислужника и секретаря, находиться в тени знаменитости: Моэм стареет (не молодеет и Хэкстон), совместные путешествия становятся редкими, любовные чувства остывают.

Моэм же по-прежнему Хэкстона любит, жалеет его, привязан к нему и вместе с тем как человек предельно собранный и сдержанный не переносит неуправляемости и развязности своего многолетнего любовника. «Я не могу позволить себе тратить оставшиеся мне годы, — пишет он Барбаре Бэк, — на то, чтобы быть сиделкой у дряхлеющего пьянчуги». В середине 1930-х Моэм подумывает даже разъехаться с Хэкстоном и продать «Мавританку» и наверняка продал бы, да покупателя не нашлось. Моэм жалеет друга, старается, как может, скрывать его «фокусы» — не в обыкновении Моэма выносить сор из избы. Но в конце концов не выдерживает. «Джералд больше любит бутылку, чем меня», — жалуется он одному своему знакомому. «Вы даже себе не представляете, Годфри, — сказал он однажды в сердцах Уинну, — что значит быть женатым на человеке, который женат на выпивке!» В такие моменты вид у писателя делается затравленный, озлобленный. «Он был похож на мертвеца, у которого после кончины отросла щетина, — писала о Моэме в 1930-е годы Вирджиния Вулф. — И крепко сжатые губы, растянутые в застывшей улыбке, тоже напоминали покойника. Глазки маленькие, как у хорька. А на лице страдание, злоба и подозрительность… Сидит, забившись в угол, точно зверек в западне». Примерно то же и в это же время писала о Моэме жена Дэвида Герберта Лоуренса Фрида (Лоуренсы Моэма недолюбливали): «Несчастный и язвительный человек — от жизни он не получает абсолютно никакой радости…»